— Лариса! — схватил Горбунов ее за руки. — Неужели вы уйдете?
— Конечно.
— И оставите меня в таком состоянии?
— Не могу же я провести ночь в доме убийцы.
— Ах, зачем вы так! Это же нонсенс.
— Хотела бы верить, Славик.
И она ушла.
Вот это последнее — «хотела бы верить» — и доконало Горбунова.
— Понимаете, — сказал он Мазину, — если даже она усомнилась, что ж мне было думать о вас?.. А вы сразу — мещанин, эгоцентрист. Всю жизнь не могу избавиться от ярлыков.
— И вы позвонили мне и, чтобы не упоминать фамилию Белопольской, придумали анонимку?
— Да. Я хотел поступить как честный человек.
— А она? — спросил молчавший почти все в Трофимов. — Она, по-вашему, как поступила?
— Я считаю, по-дружески.
— И сейчас считаете? — спросил Мазин.
Горбунов понял смысл его вопроса. Он достал носовой платок и вытер вспотевшую лысину.
— Она, конечно, могла повредить мне, но не желая. Как я этому шахматисту. Или я ошибаюсь? Вы уже все знаете, Игорь Николаевич? — решился он впервые облегчив душу признанием, обратиться к Мазину по имени и отчеству.
— Мне еще нужно подумать, — ответил Мазин.
— Она актриса, эмоциональный человек.
— Я знаю. Я видел Белопольскую в спектакле.
Театр, в котором работала Лариса Белопольская, был построен в незапамятные времена отцами города, а проще, разбогатевшими на хлебной торговле владельцами знаменитых степных «ссыпок» и мельниц. Строился он отнюдь не в целях просветительных, а совсем наоборот, чтобы было где людям, утомленным прибыльной коммерцией, душу отвести, встряхнуться под веселые куплеты доморощенных и заезжих див, сбивавших с партнеров котелки стройными ножками в ярких чулках и подвязках.
И хотя со сцены чаще звучали песенки типа:
По Невскому гуляла
Прелестная Катрин,
Как вдруг проказник-ветер
Поднял ей кринолин,
строилось театральное здание отнюдь не легкомысленно, а по столичным и даже заграничным образцам, «как у людей», с колоннадой, музами на фронтоне и коваными фонарями на чугунных цепях. Пережив войны и исторические потрясения, театр весьма удачно вписался в новую стеклобетонную архитектуру, оставаясь излюбленной натурой для тяготеющих к классическому прошлому съемочных киногрупп. Время от времени фанерные щиты с афишами, установленные между колонами убирались, и тогда, как и сто лет назад, на широких каменных ступенях мелькали воздушные фигуры прекрасных дам и красавцев-кавалеров, каких уже не встретишь в наше обедневшее мужчинами время. Но приходила осень, киношники укрывались в павильоны, а на восстановленные щиты наклеивали новые афиши.
Одна из них оповещала о современной и модной пьесе, которая давала, как говорили, приличные сборы, не вызывая при этом осуждения подозрительных к «коммерческому» успеху знатоков. В пьесе этой у Ларисы была заметная роль, с выходами в обеих половинах. Пьеса будучи современной, состояла не из устаревших актов и картин, а из двух частей, по ходу которых для ориентировки публики над сценой зажигалось нечто вроде спортивного светового табло, оповещавшего, что происходит и где. Было это необходимо, так как декорации и костюмы не менялись, а события перемещались стремительно от Москвы до Чукотки, где герой искал счастья в жизни.
Редко бывавший в театре Мазин, войдя в зал, который, как и в купеческие времена, опоясывали подковы ярусов с лепными украшениями и ложами для значительных персон, решил сначала, что он опоздал, так как занавес был поднят и сцена освещена. Однако по залу бродили зрители, в основном, организованные — солдаты и подростки, хотя были и частные лица. Многие ели мороженое и громко разговаривали. Оглядевшись, Мазин пришел к противоположному выводу, что он появился в театре слишком рано, тем более, что на сцене он не заметил ничего похожего на обычные декорации, если не считать обыкновенных строительных панелей, сваленных, как это случается на законсервированных стройках. И в том и в другом случае Мазин ошибался. Пришел он вовремя. Внезапно резко зазвучала механизированная, из динамика, мелодия, и вслед за ней на сцене появилась Лариса и уселась на плиту, которую тут же зацепили крючьями на стропах и подняли вместе с актрисой на некоторую высоту, откуда она стала неудержимо хохотать и всячески издеваться над неказистым парнем, раскачиваясь над ним, как на качелях. Парень этот был простым рабочим, влюбленным в Ларису, а она его отвергала и презирала, что режиссер и выразил, подняв ее повыше, а его приземлив.
И хотя была Лариса не в кринолине, а в мини-юбке ноги ее вызвали сдержанный одобрительный эффект пьяных купеческих выкриков, конечно. Солдаты пошептались под мороженое — и все, перестали, потому что пьеса оказалась серьезной и проблемной. У никудышного паренька открылся талант менестреля и акына. Он стал петь, и его сразу полюбили все, кроме Ларисы, но он заподозрил, что любят его не за душевные качество, а как обыкновенного развлекателя, и уехал на стройку, о чем сообщило световое табло.
Плиты и панели задвигались в разных направления символизируя размах строительных работ. Несмотря на трудовой энтузиазм, акын начал зазнаваться, в связи с чем режиссер подтянул его на панели повыше, и там, на высоте, у них с Ларисой, неизвестно откуда взявшейся на стройке, произошло нечто решающее: Лариса и менестрель уселись рядом и покачались немного, после чего певец спрыгнул с панели и почему-то, разочарованный, уехал на другую, очень дальнюю стройку, где внезапно догадался, что любил не Ларису, а некую малоприметную замухрышку, молчаливо его обожавшую. Табло сообщило, что он возвращается, но увы! — замухрышка сама решилась к нему ехать и даже украла деньги на билет. Появился не разбирающийся в любви милиционер и увел ее за плиту, поставленную на ребро, что означало, по-видимому, исправительно-трудовую колонию. А бедный певец взял гитару и отправился бродить по зрительному залу, оказавшись вблизи симпатичным молодым человеком. В песне он сравнивал себя с Одиссеем, а замухрышку с верной Пенелопой, которая выполняет там, за плитой, общественно-полезную работу, пока Одиссей путешествует в проходе между рядами.
Песня Мазину понравилась, а история с влюбленной воровкой не очень, хотя из рецензии в местной газете он и узнал, что правда искусства выше правды факта, пьеса — новаторская и талантливо поставлена опытным режиссером. В актрисе, играющей замухрышку, рецензент отмечал тонкий лиризм, а в Ларисе — не всегда уместное подчеркивание внешних данных в ущерб глубине трактовки образа.
Мазину никогда не приходилось писать театральных рецензий, но игру Белопольской наблюдал он внимательно. Она сама толкнула его на это, когда на вопрос — «Вы действительно талантливы?» — ответила: «А вы видели меня на сцене?». Теперь он видел и имел собственное мнение. Нет, записать Белопольскую в бездарности было бы опрометчиво. Да и внешность ее, вопреки снобистским утверждениям рецензента, помогала ей, и была как говорится, в образе. Заметно было другое — Лариса играла на пределе возможностей, и трудно было представить ее иной, способной на то поразительное, чем существует настоящее искусство. Она не пыталась совершить хоть крошечное чудо, приподняться над бутафорской плитой, на которой возили и раскачивали ее над сценой. Вместо этого она временами просто переигрывала.
Знает ли Белопольская о том, на что реально способна? Понимает ли, что ждут ее десятилетия провинциальной актерской неблагоустроенной жизни, без взлетов и той громкой славы, о которой не может не мечтать каждый, выбравший искусство? А если знает, то готова ли этой участью удовлетвориться, согреваясь слабым огоньком причастности к «малому» искусству, но все-таки искусству, отличающему даже бедолагу от простых смертных? Или считает себя способной на большее? Ждет принца, который откроет ее, снимет в фильме, прославит среди миллионов? Или, скрывая правду, с горьким разочарованием относится к жизненному выбору, со страхом и отвращением думает о будущем, не находя иного пути?
Чтобы ответить на эти сложные вопросы, было, конечно, мало понаблюдать единожды, как раскачивается Лариса на плите: качелях вниз и вверх, хохочет и лжет прославившемуся неожиданно гадкому утенку. Чтобы понять, кем видит она себя там, в высоте, лебедем или ястребом, нужно было знать многое другое. Кое-что Мазин знал, остальное узнать предстояло.
Он подождал ее после спектакля у выхода. Падал снег, густой, неторопливый, легкий, радостно волнующий людей. То и дело кто-то лепил рассыпающиеся неопасные снежки, под хохот и визг они попадали в знакомых и незнакомых, толпящихся возле театра в ожидании троллейбуса. Толпа выглядела оживленно, празднично, как в новогоднюю ночь, снежинки кружились вокруг старинных чугунных фонарей и современных бледных светильников карнавальными хороводами, и Мазину было грустно стоять одному поодаль и думать об отнюдь не праздничных вещах.
