– Приветик!
Таня еще больше спряталась за мужа, опустила голову и что-то невнятное пробурчала: вроде бы – поздоровалась, а вроде бы – удивилась наглости незнакомца: пьяный – что возьмешь.
Ничего с него брать не надо. Уже достаточно обобранный. И мокрый. Сергей смущенно улыбнулся встречной маленькой девочке, которая шлепала позади мамы и, уставившись на него любопытными темно-карими глазенками и засунув чуть ли не весь палец в лишенный передних зубов ротик, умудрялась идти полубоком-полузадом вперед, забавно переставляя пухлые кривые ножки с ободранными, зелеными коленками. Сейчас сам возьмет пару таких же карапузов – племянников, подкинутых сестрой на лето к бабушке! – и, вместо толкотни среди подвыпившего, гомонливого народа в парке отдыха, спокойно позагорает за городом на ставке – парке отдыха, спокойно позагорает за городом на ставке – так в Донбассе называли пруды. Благо, солнышко припекает все отчаянней, и через час от ночного дождя останутся одни воспоминания.
Тянуло его на природу. В Афгане скучал по городской толоке, а здесь затосковал по тишине и безлюдности гор и пустынь. Он сажал племянников на старый велосипед – младшего на раму, старшего на багажник – и вез по узким улочкам пригорода, по извилистым тропинкам среди колхозных полей, что начинались прямо за огородами последних домов, спускался по крутому склону в балку, где вытянулся мелководный, прогретый солнцем ставок. На нераспаханных клонах балки обитало много сусликов, ящериц, жуков, бабочек, а на берегу сидели большие зеленые узкомордые лягушки – лягуры, как их называли мальчишки. Стоило подойти к берегу, как лягуры отталкивались от земли, зависали над водой и без брызг исчезали, чтобы вынырнуть в метре-двух от берега и, распластавшись, как парашютист в свободном парении, пучить на людей глаза.
Племяши захлебывались от восторга, гоняясь за всякой живностью или плескаясь в заливчике, где воды им было по пояс. Они взбаламучивали темную воду, и казалось, что в кофе вливали молоко, оно отталкивалось от дна и всплывало светло-коричневым.
Сергей купался чуть в стороне от них, нырял с крутого склона. Глубина была метра полтора, руки по запястья встревали в прохладный ил, комковатый, как творог. Вынырнув, отмахивал кролем к противоположному берегу и брасом, не спеша, возвращался, наслаждаясь теплой водой, солнцем и тишиной. Наплававшись, загорал на подстилке. Рядом шлепались мокрые и успевшие загореть дочерна племянники и, с трудом шевеля посиневшими губами, заваливали Сергея пачками «что?», «где?», «почему?», а быстро отогревшись, снова баламутили воду. А он подолгу лежал под обжигающими лучами, точно выпаривал лишнюю влагу из привыкшего к зною тела. Жара, запах земли и травы, посвистывание сусликов и птиц возвращали его в Афганистан. Лежит он в недавно вырытом спальнике, рядом ребята из его взвода – кто отдыхает, кто службу несет – и все молчат, потому что говорить лень. Разговоры начнутся после захода солнца, когда наедятся консервов и напьются крепкого чая со сгущенкой. Тогда, под сигарету, часто одну на двоих, пойдут воспоминания о гражданке, в основном о том, чего не хватало в жизни каждого – о пьянках.
Теперь пьянок у Сергея было предостаточно. Стоило зайти в пивнушку или кафе, как появлялись знакомые или знакомые знакомых, даже имена которых не знал, но его имя знали и угощали от души, по-шахтерски. А потом расспрашивали об Афганистане, и Сергей замечал огонек зависти в глазах. Сперва стеснялся, отказывался и от выпивки, и от роли рассказчика, но со временем приохотился и к тому, и к другому. И чем больше рассказывал об Афгане, тем сильнее хотел вернуться туда. Здесь он чувствовал себя полусамозванцем. Если откинуть пережитое там, он был не лучше тех, кто угощал. Перенестись бы туда вместе с ними, он бы показал, насколько опытнее и смелее. И еще их интересовало как раз то, о чем ему скучно было рассказывать, – второстепенное и показное. Впрочем, и сам теперь видел службу иначе, только с хорошей стороны. Пложое тоже припоминалось, но лишь для того, чтобы оттенить хорошее. И Сергей затосковал: ему нужен был кто-нибудь свой, служивший в ДШМГ. Он уже собирался съездить к Сеньке Устюжанинову, но Братан опередил.
– Сереж, к тебе тут приехали... – разбудила однажды утром мать. Она видела, что сын мается, никак не привыкнет к мирной жизни, но не знала, поможет ли гость сыну или разбередит заживающую рану, поэтому с тревогой смотрела сейчас на Сергея.
Братан бесцеремонно ввалился следом за матерью и грубовато, но радостно гаркнул:
– Подъем, взводный! Вылеживаешься, понимаешь, гостя не встречаешь! Или не рад сослуживцу?!
Они обнялись, ритуально похлопали друг друга по спине. У Сергея от радости защемило сердце. Долго не отпускал Семена, чтобы тот не заметил, как он раскис.
– Народ у вас, понимаешь, никто ничего не знает: у кого не спроси, толком не могут объяснить, как пройти. Еле нашел, – тараторил без остановки Братан и каждое слово отмечал хлопком на Сергеевой спине.
На кухне за завтраком подуспокоились, но разговор не клеился. Мать поставила бутылку водки, неизвестно когда купленную и где хранимую, отметили встречу, помянули погибших и опять замолчали. Курили и смотрели друг на друга, точно не виделись целую жизнь. Семен косился на мать, моющую посуду, и не знал, куда деть большие красные руки с обгрызенными до мяса ногтями.
– А поехали на ставок? – предложил Сергей.
– Куда? – не понял Братан.
– На пруд.
– Поехали, – быстро согласился Сенька. – Только у меня плавок нет.
– Там не нужны... Мам, дай бутылек, пива возьмем. – Сергей и сам бы взял, но от матери нужны были деньги, а просить при сослуживце стеснялся.
– Сейчас, – ответила она и пошла в комнату за деньгами.
Племянников с собой не взяли. Младший поревел немного, однако согласился, что велосипед четырех не потянет. Братан сел на багажник, ноги поставил на педали. Крутили их на пару. Сергей надавливал каблуками на Сенькины ступни и дружески подковыривал:
– Не слабо, Братан?
– Не такие давили!
Искупавшись, они завалились на траву, посмотрели друг на друга и безудержно загоготали, радуясь, сто встретились, что живы, что молоды, что могут вот так валяться и смеяться.
Под пиво разговор пошел другой.
– ...Понял вдруг: если не увижу тебя, свихнусь, – жаловался Братан. – Вернулся домой, а там все не так. Деревня та же, люди те же, а не так все, скучно мне. Ну и понеслось: каждый вечер надуюсь самогонки до поросячьего визга и морду кому-нибудь набью, чтобы от тоски не сдохнуть. А то, хоть к собаке в будку лезь и вой оттуда!.. Поутру схвачу ружье – и в лес. Он у нас хороший, не засранный городскими, – приедешь, такие места покажу, закачаешься! – забреду я в него и давай палить по всему подряд. Егерь ворчать было, а я ему: «Молчи, падла, и тебя хлопну!». Расстреляю патронташ – вроде полегчает. А на обратном пути встречу мать Антона – и опять как понесет!.. – Семен стиснул кулаки, ударил одним о другой. Выпив пива, надломленно продолжил: – Антон был один у нее, рос болезненным, все тряслась над ним, как собачонка следом бегала, мы в школе дразнили ее Мамка-хвост. Когда учились в шестом классе, он пригрозил, что из дому сбежит, если будет за ним ходить. Перестала. В армию провожала, три мужика ее держали, пока машина не отъехал, до околицы следом бежала. А когда цинк получила, в один день поседела и того... – Он покрутил пальцем у виска. – Ходит по улице грязная и растрепанная и ко всем парням пристает – за сына принимает. Меня в форме увидела, двумя руками вцепилась: «Тошенька! Вернулся! Почему к маме не идешь?... Пойдем, Тошенька, пойдем, родненький...». – Братан отшвырнул пустой стакан, припал к бутылки, выцедил с литр, вытер с подбородка подтеки. – Представляешь, на улицу боялся выйти. Наши дома напротив, она сидит у окна, сторожит. Только я за ворота – тут как тут...
Сенька Устюжанинов гостил неделю. Спали на полу, потому что кровать была узковата, а порознь не хотели. В ночь перед отъездом засиделись допоздна. Пили самогон, третью бутылку.
– Я виноват! – стучал Братан кулаком в грудь. – Антон меня отговаривал, не пускал в самоволку. Утром командир спрашивает: «Устюжаниновы, кого вчера видели в поселке? Выйти из строя». Я выхожу, и Тоха выходит. Ну, он нас обоих в Афган... Если по справедливости, я должен был погибнуть, я!
– Брось, Братан, ни в чем ты не виноват, – успокаивал Сергей. – Антон все равно бы погиб: слишком хороший был.
– Не погиб бы! Я виноват! – упрямо повторял Семен. Лицо его побурело – веснушки не различишь, – над верхней губой собрались капельки пота. – Я, я виноват!
– Заткнись! Если б Антон дурака не свалял...
Закончить не успел, потому что получил кулаком по носу. И, сметая со стола бутылки, ударил в ответ. Каким-то образом они упали вслед за бутылками на пол. Катаясь и рыча, колошматили друг друга. Даже к «духам» у Сергея никогда не было такой ненависти, какая появилась к Братану: озверев, колотил по белобрысой голове, по конопатой морде и пытался добраться до «розочки» от разбившейся бутылки. Она закатилась за ножку стола, поблескивая оттуда зубчатым осколком. Тянулся к ней и Сенька.
