Вспоминая прежнюю жизнь с Ниной, он удивлялся своему тогдашнему спокойствию и благополучию. Но не торопился вернуться. Вернее, вовсе не собирался. Эльвира его ослепляла.
Когда приблизился очередной отпуск, ему захотелось отвязаться от надоевшей Европы и поехать на Селигер, в места, связанные с молодостью, когда всего было вдоволь, кроме денег, — и здоровья, и любви, и приключений.
Там, на лодочной станции, оставался знакомый дед, можно сказать приятель, который обещал все устроить. Пока Виткевич из бедного работника сберкассы на Суворовском бульваре превращался во всемогущего председателя правления банка, колесил по Европе, наблюдал закаты над Атлантикой, дед сидел на одном месте, смазывал свои скрипучие уключины. Тоже, может быть, наблюдал закаты. Только на Селигере. По воспоминаниям Виткевича, это было не так уж плохо. А если покопаться в памяти и в чувствах, так даже лучше.
Одним словом, пригодился дед.
Виткевич послал одного из доверенных охранников, Степу, на разведку. И тот все обеспечил — и палатку, и яхточку, и современную надувную лодку с моторчиком. Захотелось хоть раз вернуться к юношеским привычкам и ощущениям — ближе к земле, к воде, к лесу. Конечно, с охраной, которой были обеспечены палатки.
К великой радости Владимира Ильича, Эльвира не стала высмеивать эту затею, а даже, наоборот, поддержала. Только поставила условие — не больше недели. Остальное время в Неаполе, где Владимир Ильич в прошлом году чуть не умер от жары и духоты. Северному человеку юг противопоказан. Но он согласился с Эльвирой, как согласился бы в любом случае, позови она его даже в середину пустыни Сахары. «Женщина все определяет, — частенько говорил он себе, — безо всякого большевистского равноправия. Не нуждается она в этой туфте. А сколько по этому поводу было шума! Теперь остатки его разлетаются во вселенной. Их уже не догнать. Только чувство досады по поводу почти векового обмана».
Не только в нищей молодости, но даже в том, что у Владимира Ильича не складывались отношения с Эльвирой, были виноваты большевики.
Он крутился перед ней на задних лапках, пока не получил согласие на сборы. Путевки в Италию были куплены, билеты заказаны. После этого Эльвира села в одну из четырех машин с охраной, направлявшихся на Селигер. Утро выдалось прохладным, и главный охранник Степан, белобрысый, круглоголовый, накрыл ей ноги большим пуховым платком.
В отличном расположении духа главный человек всей команды Виткевич расположился на заднем сиденье за женой. Идея недельного отдыха на Селигере казалась ему очень удачной. Не новые дорогостоящие отели, которые по сравнению с европейскими все равно будут напоминать хрущобы, сколько звезд на них ни наклеивай, а первобытное существование, в котором мы ни от кого не отстали. Палатка, трава под ногами, песчаные плесы, байдарка или маленькая лодочка под парусом — все это возвращало его ко временам далекой юности. Думал ли он тогда, собирая грошики на черный хлеб, что страна так круто переменится? Бедняки в большинстве так и остались бедняками, как тот селигерский дед. А его судьба сделала могущественным, богатым человеком. И он едет на отдых в сопровождении мощной охраны, потому что от него лично зависит жизнь очень многих людей.
— Степа, а сколько спиннингов мы взяли? — спросил он у главного охранника.
Владимир Ильич любил задавать Степану вопросы при жене, так как тот отвечал всегда с готовностью, сияя толстогубой улыбкой и как бы уверяя этим всех окружающих в большой значимости председателя правления банка.
— Восемнадцать! — осклабился Степан.
— Это хорошо! — кивнул Виткевич, хотя ему неведомо было, много это или мало. И зачем восемнадцать? Он посмотрел на жену. Эльвира сидела с таким торжествующим видом, словно ехала в сопровождении нескончаемого кортежа из золотых карет.
«Баба есть баба», — мысленно выругался Владимир Ильич неизвестно к чему. Ему нравилось иногда ощущать свою независимость.
По прибытии, несмотря на идеальную организацию, было много суеты. И дед-лодочник был на месте, и яхточки готовы для переправы, а все равно обстановка была какая-то нервозная.
— Где моя сумка? — кричала Эльвира надрывно. — Где моя сумка?
— Степа найдет! — успокаивал жену Виткевич.
И Степан действительно приволок через какое-то время длинную полосатую сумку, напоминавшую убитую тигрицу.
Чистая вода громадного озера, упиравшегося в горизонт, ласковый песок и теплый солнечный ветер постепенно принесли всем успокоение. Вещи погрузили на лодки и начался переход к намеченному месту стоянки, в нескольких километрах от главного причала. Он прошел без приключений.
Было тепло. Пока ставили палатки и разжигали костер, Эльвира гуляла по песочку возле воды в испанском купальнике — две поперечные ниточки на загорелой фигуре. Пятеро охранников не отрывали от нее глаз, а у Владимира Ильича зарождалось ревностное пугливое чувство, которого не было в Испании. Там Эльвира терялась среди множества людей, а тут на необитаемом берегу была одна среди шестерых мужчин. И очевидно, всей кожей чувствовала свою притягательность.
Главная надежда была на Степу.
— Где Степа? — кричал Виткевич, едва главный охранник пропадал из его поля зрения.
— Я тут!..
— Он тут! Он тут! — отвечали разом несколько голосов.
Костерок под водочку успокоил все страсти. К тому же Эльвира надела к вечеру теплый длинный халат и перестала своим обнаженным видом дразнить мужчин.
— А дров не хватит, — говорила она, жмурясь и протягивая руки к огню.
— Степа нарубит! — ответил тотчас Владимир Ильич и стал под очередную рюмку выволакивать из памяти теплую приятную мысль, длинную, как пожарная кишка, о том, как он из бесправного и нищего клерка в той же конторе, в том же банке сделался всевластным хозяином. И начиналось все тут, на берегах Селигера, в дружбе, в связях, во взаимовыручке. Когда начались перемены, он оказался в нужном месте в нужное время.
— На этом берегу, — мечтательно произнес он, — мы были с Максимкой Талызиным пятнадцать лет назад.
Владимир Ильич разгорячился и даже поднялся с пенька.
— Вон там! — он указал. — За камышами берег обрывается на глубину. Сразу метров на пять. Там я поймал огромную щуку. Плыл на байдарке и бросил спиннинг на дорожку. И вдруг — зацеп! Думаю, о камень зацепился или за корягу. Оглянулся — а позади бурун. Значит, рыбина. Уж я с ней боролся. Несколько раз выбрасывал леску за борт, чтобы она не порвала. Наконец подтянул к самому борту. И всплыл рядом настоящий крокодил, в полбайдарки. В азарте плохо соображаю, хочу сверху взять за жабры, маленьких щук я так запросто вытаскивал. А эту пальцами ухватить не могу. Только коснусь, она, как кашалот, хвостом ударит и опять уходит на глубину. Максим Талызин увидал с берега, что я что-то странное делаю, примчался на своей байдарке с подсачком. И тогда мы ее взяли. На четырнадцать человек была уха и жареха. Вот так!
— Это какой Талызин? — спросила недоверчиво Эльвира. — Максим Витальевич? Президент банковской ассоциации?
— Да, это он, — мечтательно ответил Виткевич. — Могли ли мы думать тогда? Хотя пути разошлись, но дружба осталась.
Охранники слушали почтительно, Эльвира скривила губы.
— Нету ничего такого, — капризно произнесла она. — Ты помнишь о дружбе, потому что от него зависишь. А он, я думаю, давно забыл и ваши байдарочные походы, и щуку. Нету в мире дружбы. Есть выгода, зависимость, страх, заискивание. А дружбы нет, ни мужской, ни женской. У меня на работе лучшая, так называемая, подруга все время наровит влепить мне какую-нибудь гадость. А у мужчин и того хуже.
— Ты не права, — сказал, понурившись, Виткевич.
— Я права! — гордо взглянула Эльвира. — Бывают в детстве разные привязанности, которые мы называем дружбой. И вот потом мы тащим через всю жизнь это понятие. Ах, дружба! Ах, друзья! Да ни на одной работе я не видела двух мужчин, про которых можно было бы сказать: это друзья. Зависть — и больше ничего. И пьянка.
Эльвира презрительно сощурилась, но от этого сделалась еще красивее. Возраст юной девы наделял прелестью любые ее движения, мимику, слова. Даже если бы она молола чепуху, мужчины внимали бы ей с восторгом. Даже сейчас на их лицах отразилось несогласие, но в глазах пылал скрытый восторг. Одна женщина… среди нескольких мужчин… на необитаемой земле… Иногда Владимиру Ильичу казалось, что охранники вот-вот выйдут из повиновения. Чтобы сбросить наваждение, он заговорил резким властным тоном:
— Без обычных человеческих чувств нельзя вести дела. А дружба — это обычное чувство. Как голод или любовь. Мой банк должен вернуть огромный кредит. Мне, в свою очередь, тоже. На моих должниках я зарабатываю. Мои кредиторы проигрывают. Скоро я верну кредит и останусь с прибылью. Мои кредиторы никакой прибыли от меня не получат. Но я знаю, что главный мой кредитор понимает меня по-человечески. Это и есть та самая дружба. Поэтому, какой бы кипеж ни создавался вокруг, я спокоен: друг не выдаст…
