— А где же Филипп?
— Филипп повидался с воскресшими покойниками, моей дочкой и внучком и был изгнан с позором из нашего дома. Шестьдесят тысяч долларов, украденные у вас, были у него мной экспроприированы, врать не стану. Из них пятьдесят осело в моем кармане. Считайте меня своей должницей, Алиса.
— Не надо! — засмеялась Алиса. — Я вам больше должна за истину. А то бы впоследствии он меня нагрел на гораздо большую сумму…
— Спаси Христос, как сказала бы старая Сова, — усмехнулась и Ника.
— Ладно, Вероника Сергеевна, истина полностью открылась, и давайте жить каждая своей жизнью. Встречаться нам, полагаю, больше не надо, друзьями мы не станем… Но вам, вашим дочери и внуку желаю счастья. Это искренне…
— Верю. Но предупреждаю, шантаж вашей семьи может продолжаться. Только уж без оглядки на деяния Филиппа. И ни я, ни мои друзья никакого отношения к этому иметь не будут…
— С этим справимся сами… А жить мы будем за границей. Не могу здесь больше, слишком тяжелые воспоминания… А с Филиппом будем разводиться заочно, как с пропавшим без вести… Дом же во Владимирской области, принадлежащий Филиппу, я с помощью своих адвокатов оформлю на вас…
— Не на меня, — возразила Ника. — А на моих дорогих друзей Ивановых, если вам так угодно… Я же вам рассказывала тогда, у Романа, что сделал с режиссером Садовниковым и его женой ваш бывший свекор Игнат Рыльцев…
— Они могут получить и квартиру Филиппа на Юго-Западе, — добавила Алиса. — Я вполне могу это устроить… Мне она, как и этот дом, совершенно не нужна.
— Не надо, это лишнее… К тому же они с некоторых пор возненавидели Москву и не хотят сюда возвращаться…
… Через двадцать минут белый «Ауди» — 100 выехал из ворот виллы Кружановых. За рулем сидела Ника. Алиса помахала ей рукой.
— Дай Бог, чтобы нам никогда больше не свидеться на этом свете, прошептала Алиса и вошла в дом. Прижала к своей груди маленькую Дашеньку, вытерла с глаза непрошеную, возможно последнюю в жизни слезу и снова передала дочку няньке. И снова лицо её приняло жесткое холодное выражение.
А Ника выехала с Рублево-Успенского шоссе на Волоколамское и поехала в Воронцово в гостеприимный дом Романа Дергача.
— Эх, надо было все же обстричь эту дамочку, — усмехнулся Роман. Слишком уж у неё много денег…
— Найдем, кого обстричь… И шальных денег на наш век хватит. А тут… Не надо, Роман. Пусть живет спокойно. Не все на свете продается и покупается.
— Ты мне это говоришь? — строго поглядел на неё Роман. Ника виновато и доброжелательно улыбнулась и слегка дотронулась до его плеча рукой.
Декабрь 2000 г.
Вадим Навроцкий через Союз Кинематографистов выбил себе путевку на декабрь месяц в Дом отдыха в Комарово. Приехал на «Красной Стреле» в Ленинград, перебрался с Московского вокзала на Финляндский и сел там на электричку. Он дал себе зарок навсегда бросить пить в тот самый день, когда ему позвонила Ника и сообщила ему, что и Алена, и её ребенок остались живы. «Ты теперь дедушка, Навроцкий», — сказала Ника. — «Прими мои запоздалые поздравления. Твоему внуку Сережке уже идет восьмой месяц…» — «А ты…», — делая глотательные движения, пытался что-то произнести Навроцкий. — «А что же ты… Как же ты…?» — «Не надо меня укорять в обмане, Петрович», — холодно произнесла Ника. — «Встретимся как-нибудь, расскажу… Интересная история, такое может придумать только сама жизнь… Пока скажу одно — это я её спасла, запомни это — я… Бывай здоров, удачи тебе…»
Одуревший от этого сообщения Навроцкий хоть и напился в стельку, но впервые за долгое время чувствовал себя счастливым, словно заново родившимся на свет… Он обзвонил всех знакомых, доложив, что он стал дедом, и что у него растет замечательный внук Сережка… На расспросы удивленных знакомых, он отвечал уклончиво и витиевато… А утром он выпил пива и сказал себе, что это последняя бутылка в его жизни…
После звонка Ники, словно по мановению волшебной палочки дела пошли у Навроцкого на лад. Он бросил пить, стал общаться с людьми, и, наконец, его пригласили сниматься в небольшой роли в многосерийный телефильм. Съемки начинались в феврале, а пока он должен был подлечиться и набраться сил. Но главное — избавиться от пагубного порока. Это условие поставил перед ним режиссер.
— Денег кучу получишь, Петрович! Что тебе стоит? Роль точно для тебя, старого спившегося ученого, оказавшегося волею судеб замешанным в уголовную историю… Но если будешь на самом деле квасить, выгоню вон. И на меня не обижайся, сразу предупреждаю…
Навроцкий сидел в электричке, кутаясь в старенькую коротенькую дубленочку и читал газету.
— Эге! — вдруг произнес он, наткнувшись взглядом на знакомую до кошмара фамилию.
«Знаменитый в прошлом кинорежиссер Рыльцев приглашен в Америку для участия в съемках исторического фильма про освоение Аляски. В настоящее время семидесятипятилетний мэтр советского кино готовится к отъезду. Сопровождать его будет его молодая жена Виктория.»
Заметка была снабжена фотографией седоусого улыбающегося Рыльцева в обнимку с женой.
«В огне не горит, в воде не тонет», — подумал Навроцкий и отложил газету в сторону. Стал глядеть в окно.
На одной из станций что-то произошло на путях, и электричка простояла там не менее двадцати минут. Прочитавший газету от корки до корки Навроцкий тупо глядел в окно. Его внимание привлекли два бомжа, карауливших пившую пиво на перроне компанию. Бомжи навострились, чтобы разжиться пустыми бутылками. А бутылок было не менее пяти — хороший улов. Но на их сожаление, обладатели пива уничтожали пенный напиток слишком медленно. И главное, синхронно, ведя неторопливую беседу.
Левый бомж был одет в телогреечку и нелепую ушаночку. На вид ему было лет шестьдесят. А второй был высок ростом и довольно молод. На нем было какое-то длинное, до пят черное, заляпанное пальто и широченные брюки клеш. На голове засаленная рваная шляпа. Лицо его показалось Навроцкому знакомым, но он был близорук и никак не мог понять, где он видел этого человека.
Бомжи стояли в позе спринтеров, готовящихся к старту по разные стороны от компании, пьющей пиво.
Наконец, пьющие то ли случайно, то ли издеваясь над бомжами, одновременно поставили бутылки на снег. И тут бомжи рванули к стеклотаре, как гончие, сорвавшиеся с цепи. Компания расхохоталась и медленно пошла по перрону. Молодой оказался быстрее и в его авоську быстро влетели четыре пустые бутылки. Старичку досталась лишь одна. Молодой показал старому язык и поперся по перрону. Но тот догнал его и ударил ногой под зад.
— Моя территория! — завопил он. — Отдай бутылки, падло! Сивому скажу! Он те устроит фантасмагорию с прологом и эпилогом! Порву, гад!!!
Молодой обернулся и ударил старого кулаком в лицо. Но тот умудрился устоять и нанес ответный удар. Да такой смачный, что молодой упал навзничь на заледенелый перрон. С него слетела шляпа и обнажились темно-каштановые кудри… Навроцкий увидел его лицо, а затем взгляд его упал на лежащую рядом с ним газету с заметкой о Рыльцеве. И он мгновенно понял, кто такой этот кудрявый бомж… Тем временем, старый ударил молодого ногой в рваном сапоге в лицо. Лицо покрылось кровью, но совершенно остервенелый старый бомж продолжал лупасить и лупасить молодого ногами, то в лицо, то по печени, то по ребрам… Молодой никак не мог подняться, махал руками, стонал… Навроцкий вскочил с места и хотел было броситься на помощь, но тут электричка резко тронулась и он упал на сидение. Прильнул к окну и увидел, как к лежащему на земле извивающемуся бомжу подходит милиционер. А второй несется как угорелый по перрону, унося с собой авоську с бутылками…
Электричка унеслась вдаль к месту назначения. Навроцкий потер виски ладонями и пробормотал еле слышно:
— Эх, Филипп, Филипп…
А тем временем милиционер помог окровавленному и судорожно всхлипывающему бомжу встать и сурово спросил:
— Документы есть?
И услышав вместо ответа глухой протяжный стон, повел его по платформе в местное отделение милиции. Тот выплевывал на обледенелый перрон кровь и выбитые зубы. Тем временем, погода внезапно ухудшилась, небо заволокло тучами и повалил хлопьями мокрый снег… Совсем недолго уже оставалось до Нового Года…
