– Леня?
– Ты покойник, Рыжий.
– Леня?! Тут сумка его. Киллера, то есть. С говном разным. – Рыжий вывернул сумку наизнанку и перебрал содержимое дрожащими ладонями. – Паспорт, авиабилеты. Еще барахло разное. – Под руку попался бумажник, опущенный Рыжим по старой вертухайской привычке, почти такой же могущественной, как и инстинкт самосохранения. Лопатник без лишних слов перекочевал во внутренний карман Рыжего.
– Пускай сохранит сумку, – неожиданно подключился к разговору Боник.
– Животины этой? На кой?
– Есть дельная мысль, – сказал Бонифацкий, и в первый раз за последний час улыбнулся. – Будет на кого обоих ментов списать.
– Голова, – согласился Витряков, когда сообразил, что к чему. – Идет. Рыжий, б-дь, ты все понял?!
Еще раз, в самых сильных выражениях напомнив Рыжему о персональной ответственности, Витряков принялся стягивать все силы к пансионату.
Боник, в свою очередь, взялся за сотовый.
– А я пока Цыгану позвоню. Пускай Милу милиция ищет.
– Ненавижу легавых, – пробурчал Витряков между делом. Но, не стал возражать. Обстоятельства складывались таким образом, что лишним не был никто.
– Пусть прошерстят побережье, – обронил Бонифацкий. – Мила, в конце концов, не иголка. Найдут.
Витрякову ничего не оставалось, как согласиться.
* * *
Когда Украинский перешагнул порог комнаты в цокольном этаже, где временно поместили Ирину, задержанная вскочила со стула с таким видом, словно за ней пришли, чтобы отвести на расстрел. Всклокоченные волосы сбились неопрятной паклей, побывавшей в руках трубочиста, под глазами залегли круги, дорожки из засохших слез на щеках были обозначены разводами потекшей косметики. Где-то Сергей Михайлович видел нечто подобное. Кажется, на самодельных плакатах американской рок-группы «Kiss»,[38] которые ему приходилось изымать в семидесятые. Еще когда в КГБ работал. Воспаленные, зареванные глаза гражданки Ревень, красные от полопавшихся капилляров, смотрели на полковника с немым отчаянием, как у собачонки, посаженной на цепь для того, чтобы забить дубиной. Еще Украинский подумал, что визит милицейского врача, которого он накануне посылал к задержанной, принес кое-какие результаты. Если накануне она лишь монотонно завывала, забившись в угол и спрятав лицо в ладони, то сегодня, очевидно, могла говорить. В общем, полковник, ограничившись довольно скупым, успокаивающим жестом, присел на скрипучий стул, который она только что освободила, а Ирине показал на узкий обитый дешевым дерматином топчан из того некогда распространенного племени топчанов ala Хрущев, что в советскую пору украшали повсеместно фойе кинотеатров и длинные коридоры поликлиник. Собственно, это была вся мебель, находившаяся к комнате. Узкое окно под потолком было защищено решеткой и прикрыто намордником, крашеные салатовой олифой стены подпирали побеленный потолок.
Торба встал справа от полковника, опустив левую руку на спинку стула. Ирина, отшатнувшаяся к топчану, чтобы пропустить Украинского, теперь шагнула к нему, заламывая руки. Темно-синий спортивный костюм висел на ней мешком, левая штанина была запачкана засохшей глиной. Сергей Михайлович подумал, что это земля с кладбища.
– Она хотя бы что-то ела? – шепотом спросил Украинский.
– Отказалась, – точно также вполголоса доложил Торба.
– Что же ее, насильно теперь кормить?
– Да ну… – отмахнулся майор.
Пока она переговаривались, она подошла почти вплотную.
– Скажите, вы ведь тут самый главный начальник? – вопреки тихому голосу слова каким-то образом сразу оказались у Сергея Михайловича в голове. Он встретился с ней взглядами и обомлел, потому что смотрел в глаза безумию. И, на мгновение опустил веки. Нет, она не выглядела несколько лучше, как он посчитал в самом начале. Очевидно, препараты, использованные милицейским врачом, просто временно вдохнули в нее энергию, как стакан бензина, вылитый на едва тлеющие угли.
– Что же теперь со мной будет? – она всплеснула руками, прикрыла правой рот.
Полковник Украинский откашлялся:
– Не надо нервничать. – Это было все, на что он сподобился. Она, наверное, не услышала этих слов. По крайней мере, именно таково было его ощущение.
– Деточки мои дорогие! – зарыдав, Ирина вцепилась в волосы с такой силой, словно собиралась содрать с себя скальп.
– Сироты мои! – она было готова вот-вот перейти на вой.
– Успокойтесь, гражданка, – сдавленным голосом попросил Сергей Михайлович. Ему тяжело было это видеть. Вопросы о спортивной сумке, которые он собирался задать гражданке Ревень, сначала застряли в горле, а потом вылетели из головы. Слишком свежи оказались воспоминания, теперь он смотрел в перекошенное отчаянием лицо Ирины, а видел лицо жены. То ее лицо, каким оно было летом прошлого года, когда они дежурили у дверей отделения интенсивной терапии, за которыми, между жизнью и смертью, находилась дочь, Света, Светуля, Светочка.
– А где ваши дети? – вмешался Торба, потому что Украинский молчал.
– Господи! Господи! Господи!
– Не стоит так убиваться, гражданочка, – монотонно продолжал Торба. – Среди… – он замялся на мгновение, – хм, потерпевших ваши дети не обнаружены. Это, понимаете, уже неплохо. Значит – шанс есть. Понимаете меня, или нет?
От подчиненных, которые навели справки в сельском совете, он уже знал о том, что у нее двое детей, девочка и мальчик, подростки соответственно четырнадцати и восьми лет. Что дети растут в неполной семье, то есть Ирина – мать-одиночка, хоть, поговаривают, что ходят к ней, время от времени, всякие. Что ее мать скончалась под занавес Перестройки, а отец пропал без вести еще при Брежневе, в самом конце семидесятых. Что гражданка Ревень привлекалась по фактам самогоноварения, ну, это, так, цветочки. Что гражданка пускает в дом квартирантов, и те далеко не всегда характеризуются, как светлые личности. Что, вот, были приезжие из Средней Азии, так, судя по всему, приторговывали коноплей. – «И еще понимаешь, неизвестно, каким боком она сама к торговле анашой? Вполне может статься, что прямым».
Торба не успел закончить мысль, как задержанная гражданка Ревень, грохнувшись на колени и, завывая, поползла к Украинскому. Сергей Михайлович от неожиданности вскочил, как ошпаренный, перевернув стул.
– Эй! Эй! – крикнул Торба. Ирина его не слышала. Обхватив полковника за ноги, она завыла, призывая какую-то маму, которая оставила ее на произвол судьбы.
– Папа мой дорогой?! На кого ж ты меня оставил?! Непутевую?!
– Послушайте, гражданка? – в смущении пробормотал Украинский. – Послушайте-ка сюда!
– Папочка мой папа! – выла Ирина, пока Украинский, шатаясь, пытался сначала поставить ее на ноги, а потом уже просто не упасть. – На кого ты меня покинул?! Убили тебя, ироды! Замучили, окаянные!
– Эй, послушайте?!
– Господи, прости меня! Не виновата я! Дети! Дети мои дорогие! Сироты мои несчастные! Что теперь с вами будет!
– Эй, послушайте, о чем вы? Вас, гражданка, никто не обвиняет!
В конце концов, общими усилиями, им удалось разжать ей руки, а потом принудительно усадить на кровать. Истерика не прекращалась, Украинский снова приказал вызвать милицейского врача.
– И, знаешь, что, Володя, – сказал он, отдуваясь и разглаживая брюки, мокрые на коленях от ее слез, – давай, короче, вызывай карету, пускай ее отвезут в наш госпиталь и там проколют, что ли, как следует. Ты же видишь, она невменяемая. Ни черта мы от нее не добьемся.
– Похоже на то, – согласился Торба.
Пока они поднимались по лестнице, Украинский так хрустел кулаками, что Торба подумал – шеф, вот-вот сломает пальцы.
– Ну, я этого Протасова, – глотая буквы от ярости, бормотал Сергей Михайлович по пути, – ну, я этого живодера, сейчас в бараний рог согну. Богом клянусь, я с него шкуру спущу.
– И вот еще, Володя, – добавил Украинский, открывая дверь своего кабинета. – Ты, пока, вот чем займись. Я чего в толк не возьму? За каким папой она, интересно знать, убивается? У нее что, беда с отцом приключилась?
Торба, пожав плечами, сообщил о том, что удалось выяснить оперативникам.
– Исчез, говоришь? Давно? И чего она так убивается, если столько времени прошло?
– А кто ее знает, Сергей Михайлович?
– Странно, – сказал Украинский. – Но, ты все равно, прозондируй, что с ее отцом стало. Поручи кому-то.
– Сделаем, – пообещал Торба.
* * *
суббота, полдень
Мила Кларчук лежала в траве, наблюдая за проселочной дорогой. Та пока оставалась пустой, но настырное жужжание двигателя неподалеку обещало скорое появление машины.
«Как партизанка какая-то, честное слово», – с досадой подумала Мила. В следующую минуту автомобиль появился в поле зрения. Каково же было удивление (и облегчение, можете не сомневаться) госпожи Кларчук, когда она разглядела сине-серый квадратный милицейский «УАЗик» с соответствующими надписями, сделанными крупными буквами по бортам и остроконечной, старого образца, мигалкой на крыше. Мила еще колебалась считанные мгновения, пока внедорожник не приблизился вплотную. Увидав троих милиционеров внутри кабины (все трое сидели в шапках-ушанках, так что, можно было не сомневаться, они настоящие), Мила поднялась в полный рост, размахивая над головой руками совсем как выброшенный на необитаемый моряк при виде паруса на горизонте. Страстное желание покончить с кошмаром последних часов перевесило в ее душе осторожность. Это немного напоминало русскую рулетку, она подумала, что тянуть не имеет смысла. В общем, госпожа Кларчук понеслась к «УАЗику», словно герой-пионер навстречу паровозу, чтобы предупредить машиниста о разобранных кулаками рельсах. Что-то такое она читала в детстве. Или слышала в младших классах школы на ленинских уроках. «УАЗ» резко затормозил.
