Владимир Царицын - Осенний лист, или Зачем бомжу деньги

— Можно было б супчик организовать, да у меня корнеплоды закончились, — вздохнул Сидоров, — конечно, и с одними макаронами сошло бы, но это не суп, а баланда. Сегодня планировал картофана и морковки с луком добыть, да тебя неожиданно встретил… Зато у меня бананы есть, — он вытащил откуда-то из угла гроздь почерневших бананов, штук пять, — как ты к бананам относишься, а, Альфред?

Альфред хотел ответить, что к бананам относится положительно, и что вообще в вопросах питания он человек толерантный, особенно учитывая теперешнее бедственное положение, но тут в дверь деликатно поскреблись.

— Заходи, Окрошка, — громко сказал Сидоров, — принёс?

Окрошка запрыгнул в приёмную на одной ноге; костыли он, по-видимому, оставил в своей норе, но и без них выглядел не менее устойчивым, чем оловянный солдатик Андерсена. Халат и импровизированную чалму он тоже снял, и сейчас предстал перед Сидоровым и Альфредом во всей красе: в ярко-красной косоворотке и синих атласных шароварах, наверное, снятых с мёртвого запорожского казака или спёртых со склада реквизита в драмтеатре. Пустая штанина была поднята и заколота на бедре булавкой. В руках Окрошка держал поллитровку дешёвой водки с яркой ламинированной этикеткой. Чем хуже содержимое бутылки, тем красивее этикетка — закон равновесия, или, по научному, баланс.

— Вот! — протянул он Сидорову бутылку. — Как приказывали, Ляксеич.

Сидоров критически посмотрел на Окрошку, принял из его руки бутылку и сказал, цокнув языком:

— Красавец! Где такую одёжку надыбал?

— Гуманитарная помощь из Канады. Вчера в миссии раздача была. Мне, как постоянному клиенту, лучшее дали.

— Ну, ладно, ты иди, Окрошка, отлёживайся, — отпустил его Сидоров.

— Полечиться бы… — неуверенно сказал Окрошка.

Сидоров хмыкнул, взял с подоконника щербатый чайный бокал и набулькал болезному граммов сто. Окрошка, вытянувшись в струнку и удерживая равновесие, выпил, крякнул, и, поблагодарив «Ляксеича», упрыгал из приёмной. Сидоров сходил в кабинет, принёс оттуда деревянный ящик, и, придвинув его к столу, уселся и разлил водку по ёмкостям.

— Ну, не чокаясь. Царствие небесное рабе божьей Катерине. Пусть земля ей пухом будет, — Сидоров выпил залпом, а Альфред вливал в себя водку медленно, глухо стуча зубами о край эмалированной кружки. Закусили, — ты ешь, ешь, Альфред. Не стесняйся.

— Спасибо…

Сидоров есть не хотел, утром плотно позавтракал, банку сайры съел и два варёных яичка, да кружку крепкого чая выпил. А Альфред был очень голоден, и поэтому ел много и торопливо, одновременно запихивая в рот и тушёнку с хлебом, и огурец, и банан.

«Как бы плохо ему не стало», — подумал Сидоров, и хотел слегка его тормознуть, напомнить о вреде переедания после длительной голодовки, но Альфред вдруг остановился сам и откинулся спиной на батарею.

— Всё, хватит, — объявил он, — так можно и заворот кишок получить.

— Давно голодаешь? — поинтересовался Сидоров.

— Не знаю. Не помню…. Дня три, наверное, совсем ничего не ел. Сегодня что у нас? Какой день?

— Среда сегодня. Второе ноября.

— Среда… — задумчиво повторил Альфред, — Катеньку в среду убили. Девятнадцатого октября…

И заплакал, затрясся весь. Полез в карман, достал оттуда грязный носовой платок и стал громко сморкаться. Сидоров плеснул водки.

— Выпей. Полегчает, — сказал он строго. — А потом всё мне расскажешь.

Они снова, не чокаясь, выпили. Альфред ещё долго плакал. Наконец успокоился, посмотрел на Сидорова воспалёнными глазами, сказал зло:

— Подонки! Твари! Деньги все отняли — чёрт с ними! Дом забрали, машины, всё, что было — пусть подавятся! Но убивать-то?

Альфред снова всхлипнул, попытался взять себя в руки. Сам налил себе и Сидорову. Выпил, стуча зубами. Перекрестился.

— Бандиты! Сволочи! — и всё-таки заплакал.

— Кто убил, знаешь?

Альфред кивнул. Он закрыл глаза, и сидел, не двигаясь, только губами шевелил. «Бандиты… Сволочи… Катенька моя…» — почти неслышно шептал Альфред, и слёзы текли по его щекам.

— Так, кто? — повторил Сидоров вопрос.

— Убивали какие-то отморозки. Сначала насиловали, четверо их было. Чеченцы, наверное. Чёрные, весёлые. Здоровые, кабаны. Сволочи! Натешились, потом ножом горло Катеньке перерезали.

— А ты где был, когда над Катей измывались? — зло спросил Сидоров, скрипнув зубами.

Он сжимал пальцы в кулак и с трудом разжимал их, он готов был ударить Альфреда в залитое слезами лицо. Чтобы в кровь! Чтобы белые и ровные зубы Альфреда повылетали к чёртовой матери! Но бить не стал, сдержал себя. За что его бить? Что бы мог сделать этот хлюпик против четверых накаченных бычков? Ровным счётом ничего…

— Меня верёвкой к потолочной балке подвесили, а рот скотчем залепили, чтобы на помощь не звал. Катеньке тоже… рот… скотчем…

— И как же ты в живых остался? — подозрительно спросил Сидоров.

— Чудом. Отморозки эти дом бензином облили и подожгли. Следы преступления устраняли, а меня заживо сжечь хотели. Когда дом запылал, огонь по потолку пошёл, верёвка тлеть начала, порвал я её. Хотел Катеньку… мёртвую из пожарища вынести, да не смог — крыша начала рушиться. Я через окно выскочил. Только отбежал на десяток метров, крыша рухнула. Сгорело всё. И Катенька сгорела… — Альфред обхватил голову руками и заскулил, как побитая собака, запричитал невнятно.

Сидоров достал из кармана пачку «Примы», закурил. Рука, держащая зажжённую спичку, дрожала.

— Где всё это произошло? — спросил хрипло.

— В Шугаевке, на Катиной старой даче, — сквозь слёзы ответил тот.

«На моей даче, — мысленно поправил Сидоров Альфреда, — стало быть, нет у меня больше дачи… Чего я говорю? Какая, на хрен, дача!..»

— Я их всех, до единого, запомнил, — говорил, глотая слёзы, Альфред, — всех до единого. Помню каждую бандитскую рожу.

— Зачем? Отомстить хочешь?

Альфред не ответил.

— Ладно, проехали. Дальше что было?

— Дайте мне сигарету, пожалуйста, Алексей Алексеевич, — попросил Альфред.

Сидоров вытащил из пачки гнутую сигарету, дал прикурить.

— Не Мальборо, — предупредил он, — глубоко не затягивайся.

— А! — Альфред махнул рукой, — Я ведь до Катеньки небогато жил. Всякую гадость курил — и «Приму», и папиросы… — Альфред глубоко затянулся… и тут же закашлялся, с непривычки к некачественному крепкому табаку.

Сидоров усмехнулся. После первой неудачной затяжки Альфред стал курить осторожно, вдыхая едкий дым маленькими порциями и сплёвывая табачные крошки, прилипшие к языку и губам.

— На дворе уже ночь была, — продолжил он рассказ, — я услышал, что к горящему дому люди бегут. Собаки лаяли…. Я испугался, подумал: решат, что это я пожар устроил. Ушёл в лес, там утра и дождался. А потом в город пошёл… Не знал, что делать, бродил по улицам, плакал… Меня в милицию забрали. Я им стал обо всём рассказывать, но мне не поверили. Посмеялись и выгнали. Решили, что я бомж, паспорт-то у меня чеченцы забрали…

Я тогда ещё побродил немного и сам в милицию пришёл, только в другое отделение — в наше, по месту прописки. Заявление у меня принимать не хотели. Потом к какому-то оперуполномоченному отвели. Я ему всё с самого начала рассказал. А меня в камеру… Четыре дня держали. А утром, в понедельник… какое же это число было? Двадцать четвёртое, кажется? Да, двадцать четвёртое октября. Выгнали меня из милиции. И по шее надавали… И пригрозили, что если ещё раз на глаза им покажусь, сильно пожалею… Ну, как же? Они же все, менты, купленные этими сволочами…

— Не все, — подумав о чём-то своём, тихо сказал Сидоров.

— Что?

— Ничего. Дальше рассказывай.

— Дальше… Думал, друзья помогут. Пошёл. Зря пошёл. Ко многим охранники даже на порог не пустили. Одного, на которого больше, чем на других рассчитывал, возле офиса подкараулил, но он со мной разговаривать не стал. В «Мерседес» юркнул и укатил. Наверное, эти сволочи всех, кто по бизнесу с Катенькой был завязан, и приятелей наших запугали.

— Чеченцы?

— Да, нет. Чеченцы — они обычные, рядовые бандиты… — Альфред поднял голову, и, зачем-то понизив голос, словно опасался, что их подслушают, сообщил Сидорову: — Я знаю, кто за всем этим стоит. Банк «Парус», точнее, один из его учредителей — некто Пархоменков Максим Игоревич.

— Банкир?

— Бандит он, а не банкир! Награбил денег, банк учредил. Его компаньон, Усков Андрон Ильич, тот финансист. Раньше в Сбербанке работал. А Пархоменков, он же Пархом — самый что ни есть, бандит.

— Пархоменков? Не помню такого. Из молодых, что ли?

— Лет тридцать ему, может, чуть больше. Но появился недавно, года два назад о нём говорить стали. И сразу — как о банкире, но он не банкир. Он бандит, даже разговаривает на жаргоне. Стрелка, братва, бабло, тёлка, короче, чисто конкретно…