Николай Леонов - Трактир на Пятницкой. Агония

Две недели Корней к Даше и не подходил, слова не сказал, велел Лехе-маленькому передать, мол, живи покуда прислугой, после видно будет. Бесилась Даша, не для того Паненка на свет родилась, чтобы примочки ставить и судки таскать. Бесилась Даша, ночами наволочку зубами рвала, уйти боялась. Куда? Уйдешь, он вслед шепнет: продала, — и станешь о смерти молить.

Однажды ночью он пришел, удивился, что дверь не заперта, спросил: не боишься, девочка? Даша ответила, что в доме у Корнея деловой девчонке бояться не положено, для потехи иных хватает. Она спала без рубашки и, когда он пришел, не стесняясь, скинула простыню, встала обнаженная, накинула халат, ловко накрыла на стол — графинчик, закуску холодную, Корнею кресло подвинула, рюмку налила, подняла свою, кивнула, молча выпила.

— Сердишься? — он тоже выпил. — Мхом покрылся Корней. О нем легенды сказывают, а он совбуром заделался да еще бабу глупую изувечить велел. Так?

От визита неожиданного Даша захолонула, не ответила, плечом повела.

— Знаешь, сколько ребятишек на колечках и сережках погорело? — спросил он, гоняя по тарелке осклизлый грибок. — Тяжело мне, на покой собираюсь. Устал.

Корней властно положил руку ей на плечо, отдернул халат. Даша почувствовала, как мелко дрожат его пальцы, увидела жилку на виске, глаза под опущенными веками блестят, как у доходяги. Не отстранилась. Спокойно Даше стало: сколько она таких мужиков видела! Корней! Корень земли деловых людей! Ты мужчина обыкновенный, слабый — поняла власть свою.

Даша дверь не запирала потому, что знала: в каждом доме, где нормально жить хочешь, мужикам сразу все без остатку объяснить требуется. Тут двери и запоры не помогут. Сейчас у нее в кармане халатика браунинг вороненый лежал, полу оттягивал. Не заглядывая мужчине в глаза, Даша знала: оружие без надобности, так справится.

— Я не по этому делу. Корней, — сказала спокойно, руку его не убрала, водки налила, себе лишь капнула, чокнулась. — Тебе из уважения скажу: девица я, и не потому, что бесчувственная, а решила так, подождать с этим делом…

— А Натансон говорил…

— И ты. Корней, говори, — Даша запахнула халат, села удобнее. — А Алмазу передай: встречу — ухо левое отрежу.

— Почему левое? — Корней рассмеялся, как-то ему легко стало.

— Сразу два — это лишнее, а с какого-то надо начинать. Левое. Передай.

— Передам. А как же я? Если я говорить стану?

— Ты — Корней, тебе можно. Говори, — Даша сделала ему бутерброд. — Баба, если с мужиком живет, слабнет. Я давно такой факт приметила, мне рассказывали — моя мать от вашего брата совсем больная сделалась. А мне. Корней, сил много надо, деньги, понимаешь, нужны.

— Зачем?

— Жить хорошо хочу, богато, — Дата ответила серьезно, хотя и видела: смеется гость. — Я свое отработала, а пенсию мне не дадут, полагаю. Люди мне задолжали, отдавать не думают, так я сама возьму. Потом все будет — мужчины, любовь, все. А пока мне нельзя. Договорились?

И они договорились.

Даша сидела на подоконнике, вытягивая руку, ловила ладошкой мелкие капельки, вытирала лицо и грудь. Только сейчас, когда рассвело и засеребрились лужи, и дом напротив, шагнув из ночи, взглянул на наступающий день черными окнами, духота отступила. Даша в эту ночь не спала — то читала (томик Есенина и сейчас на смятой подушке), то так лежала в тяжелой полудреме. Вспомнила Даша, как увидела его в смокинге и лакированных туфлях, золотоволосого и весело пьяного. Он поднимался по ступенькам, прыгая через две, и кто-то рядом сказал: «Паненка, это Сергей Есенин». Она взглянула ему вслед равнодушно, не подозревая, что золотоголовый все про нее, Дашу, знает, он уже написал:

Любовь и грусть поэта, рядом серая ненависть Корнея, и эти двое, которых разместили на первом этаже. Ребятишки, судя по всему, битые, что-то Корней задумал, раз поселил ребят в номере, который и прослушивается, и просматривается. Почему в гостинице поселился Леха-маленький?

Ночь была пестрой: то Дашу околдовывал Есенин, то выступал из мрака Корней. Потом они оба пропадали, Даша всматривалась в лицо простоватого парня в пиджачной паре. Даше указали на него со словами: «Запомни его. Паненка, и остерегайся: только с виду он прост, серьезный мальчонка, в угре служит».

Ведь русским языком сказали, а она не остереглась.

Все кончается, ночь тоже кончилась. Даша умылась и оделась, вышла в коридор и увидела Леху, который ввел с улицы в холл сгорбленного старичка.

Маленький, на тонких ножках, лицо — испеченное яблоко — не человек, мерзлота одна, крови человеческой по одному его слову пролито — в ней дюжину таких утопить можно. Никто не слышал, чтобы старичок даже пустяковое преступление совершил, однако среди уголовников он был почитаем, звали его Савелием Кирилловичем. Обладал он феноменальной памятью, знал о преступниках практически все, уголовный розыск пользовался картотекой, уголовники. — Савелием Кирилловичем.

Он вошел, опираясь на руку Лехи, хотя в помощи не нуждался абсолютно, на Дашу, которая поклонилась ему, вроде не глянул и ясно сказал, молодо, с усмешечкой:

— Здравствуй, Паненка. Волос ты зря завила, свой тебе лучше.

— Доброе утро, Савелий Кириллович, — ответила Даша. — Не жгу я волос, вчера под дождь попала.

— Стар, не вижу ничего, — Савелий подмигнул Даше молодым ясным глазом и прошел с Лехой в коридор.

Ребятишек опознавать привели, поняла Даша, сомневается Корней, потому и за стариком послал, и Леху рядом держит.

Номер Савелию Кирилловичу отвели такой же, как и беглецам, — две комнаты и ванная. Старик обошел апартаменты, остался недоволен: шику много.

— Человек должен себя в строгости держать, — сказал он, неодобрительно глянул на стоявшего у двери швейцара, который в куртке с галунами, как прислуге и положено, в нумер не лез, ждал, что гость прикажет.

Даша принесла валеночки, подшитые, с обрезанными верхами: известно было, что Савелий Кириллович ногами мучается, даже летом валеночки уважает.

— Уластили старика, — Савелий прошелся в валеночках по ковру. — Однако и покушать бы не мешало.

Савелий Кириллович, видимо, забыл о своем совете — держать человека в строгости — и кушал стерлядку с удовольствием. Швейцара он отпустил, а Леху и Дашу оставил при себе. Девушку к столу посадил, чтобы ухаживала за стариком. Лехе поднес стакан водки, но за стол не пригласил.

Каждый себя любит, уважает, думала Даша, наблюдая с почтительным видом за трапезой Савелия Кирилловича. Она с поклоном наполнила граненую рюмку, подложила старику икорки. Он глянул в красный угол, перекрестился, выпив, выдохнул громко, отправил в рот солидный кусок стерляди, жевал размеренно и неторопливо, смотрел прямо перед собой.

«Да на кой мне нужны Корней и этот мухомор-кровопийца! — думала Даша. — Крестится, жует, будто молится, а потом по его слову зарежут парня. Все они не живут, а в непонятную игру играют, говорят одно, делают другое. А я? Я как думаю, так и говорю?»

— Очнись, красавица, — Савелий Кириллович указал на пустую рюмку. — Никакого почтения, одно птичье легкомыслие.

Выпив вторую, старик вытер пот, расстегнул ворот холщовой рубахи и с минуту сидел, не двигаясь, ждал, когда проберет.

— Чайку, Савелий Кириллович, покушаете? — спросила Даша. — К чаю сушки, мед, пряники прикажете?

— Остынь, Дарья. Чай опосля дела, он суетни не любит, его пить сурьезно надо, — старик говорил с расстановочкой, нравоучительно, тянул время, готовясь к тяжелому разговору. Давно он между Корнеем и Савелием назревал, и желали они оба душу отвести, и страшились. — Ты в полюбовницах у него? — старик кивнул на дверь, уверенный, что Корней их слушает, продолжал: — Мне ни к чему, ваше дело. Так что старый Савелий понадобился? В чем нужда?

Даша давно ждала вопроса, облегченно вздохнув, рванулась к дверям, старик жестом остановил.

— Не беспокой, может, делом занят, — старик все у Лехи-маленького выпытал, но любил, как говорится, притемнить. — Мне еще ввечеру воробышек на ухо чирикнул, что прибыли к вам два молодых гостя: один черненький, другой беленький. Так? Разобраться с ними следует, наших они кровей или только фасон держут? А может, и похуже того?

Старик начал подниматься, ожидая, что Даша руку подаст, но ей комедия надоела, и она с места не двинулась. Леха в два шага пересек гостиную, поставил Савелия Кирилловича на ноги, Леха большим умом не отличался, однако понял: заложил его старик, в этом доме в щебечущих птах не верят.

— Тихо ты! — взвизгнул старик, поднятый на воздух могучей рукой. — Не шали. Зашибешь — ребятишки не простят, — он оттолкнул охранника. — Показывай, Паненка, своих женихов. Тебе который из них больше личит?