— О, знам, пан; знам, ясновельможний мой пане!
— Она прекрасная артистка и сама по себе мила, чудный характер…
— То така артистка, ясний вельможний пане, же не було и не буде таких венце…
— И вдруг ко мне на шею сваливается из Москвы нежданно-негаданно одна втюрившаяся в меня, как кошка, вдова, да мало того — привозит с собою еще свидетельницу, при которой я ей будто бы клялся в вечной любви!..
Леберлех продолжал усиленно моргать, ничего решительно не понимал и не мог себе даже объяснить, куда приблизительно все это должно повести? А Хмуров вдруг оборвал свою речь и в довершение всего спросил его:
— Понимаешь?
Фактор так испугался, что сразу веки его остановились, лицо его стало неузнаваемо серьезным, и, даже слегка побледнев, он проговорил:
— Вше понимаю, ясний пане…
— Но ужаснее всего то, — продолжал Хмуров, — что обе эти женщины поклялись доискаться, в кого я здесь влюбился и кто является для них столь опасной соперницей. Однако я придумал средство заставить их покинуть Варшаву, и вот каким образом. Слушай меня внимательно. — Он подошел к Леберлеху совсем близко, взял двумя пальцами за лацкан сюртука и привлек к амбразуре окна. — Я решил пустить слух, будто бы я внезапно выехал в Москву.
Еврей только головой кивнул.
— Но сделать это, — продолжал Иван Александрович, — надо мудро и обдуманно. До вечера, то есть до моего отъезда, напротив, никто не должен ничего знать, а то, пожалуй, еще за мною последуют, и дело опять будет испорчено. А мы вот как устроим: я сейчас уложу все свои пожитки, по счету у меня в гостинице все заплачено, и даже за номер я ведь стал вносить помесячно, а срок мне еще не скоро; ты же поедешь со мною на вокзал и возьмешь мне билет до Москвы, так и багаж сдашь. В Бресте же я потребую свои вещи и останусь, пока ты мне не пришлешь депешу, что обе эти дамы выехали из Варшавы. Тогда я немедленно сюда вернусь и снова заживу с моею дорогой Брончею Сомжицкою как в раю. Понял все?
— Вше понял, ясний пане. Тилька туте я бы не так сделал…
— А как?
— На цо брать билеты до Москвы, когда мозно до Бреста, а я приеду с вокзала и скажу, что взяли до Москвы…
— Да, но ты забываешь, что могут проследить и расспросить на вокзале. Нет уж, делай так, как я тебе велю. Целый день я никуда не выйду и запретил кого-либо допускать сюда. Мне только надо написать и послать два слова пани Сомжицкой…
— Пожвольте ж мне…
— Нет, ты мне здесь будешь нужен. Я хочу, чтобы ты мне помог уложиться, да и вообще я к тебе уже более привык. Позвони и прикажи позвать простого рассыльного, пока я напишу записку. Вечером же, по возвращении с вокзала, ты сходишь к ней и все ей подробно расскажешь.
Фактор успокоился.
Весь тон слов Хмурова ни на минуту его, впрочем, и не тревожил. Он доверял вполне этому щедрому и ясновельможному пану, хоть и забывал, что сам его и наделил столь почетным величанием.
Разве могло прийти в голову бедному, честному фактору, что этот важный господин, вращавшийся в кругу весьма порядочных людей, не что иное, как подлый аферист, авантюрист, ищущий, где бы чем воспользоваться!
Бедняга наивно предполагал, что купленное ожерелье еще накануне было подарено балетничке, как мысленно про себя он называл Брончу Сомжицку.
Не знал и не гадал он участи, предстоящей бриллиантам.
Пока они еще хранились в боковом кармане ясного пана, который, порешив раз уехать из Варшавы, сообразил, что их отлично можно будет и в Москве заложить, так как на путевые издержки у него еще хватало денег. Он во всем поступил довольно обдуманно и, боясь, как бы еврей чего где не сболтнул или не попал в самом деле к танцовщице и не завел беседы о ценном подарке, Хмуров ни на минуту не отпускал его от себя.
Бронче же он написал краткую записку следующего содержания:
"Неоцененная моя! Будь спокойна, если днем я не заеду, то вечером ты уже будешь ждать и совершенно успокоишься.
Твой Jean".
Он все-таки до того сам волновался, что даже слог ему изменил на этот раз.
Но время шло, и наступила наконец пора ехать. Тогда только он позвонил и сам приказал слуге позвать людей, чтобы вынести вниз багаж. Удивление выразилось на лице лакея.
— Изволите ехать? — невольно спросил он в самом искреннем огорчении.
— Как видишь. Но мне время дорого, ступай скорее. Леберлех поедет на вокзал с вещами и, когда вернется, — все расскажет. Иди.
Через четверть часа его уже не было. На вокзале Леберлех еще раз, в его же интересах, уговаривал его брать билет только до Бреста, но Хмуров настоял на своем.
Все было устроено, и багаж сдан, а времени еще оставалось достаточно, так как Иван Александрович, торопившийся выехать, забрался сюда спозаранку. Тогда он отошел в первый уголок и сказал фактору:
— Вот тебе за труды еще десять рублей, а эти два рубля на телеграмму. Едва уедут обе барыни, слышишь ли — обе, ты пришлешь мне в Брест подробную депешу, куда именно, с которым поездом, которая из них отбыла. Понял?
— Понял, ясний пане, благодарю вам…
И он припал к его плечику.
— Слушай дальше. Когда поезд отойдет, ты у нас в "Европейской гостинице" всем расскажешь, что сам меня проводил в Москву, а потом спросишь у горничной той госпожи, которая у нас внизу остановилась, у горничной госпожи Мирковой, адрес и фамилию той барыни, с которой они вместе прибыли из Москвы, да ей тоже пойдешь доложишь, что Иван Александрович Хмуров приказал очень кланяться и выбыл в Москву. Понял?
— Вше решительно понял, мой ясний пане.
— Ну и прекрасно. Что же касается пани Брониславы Сомжицкой, то ей ты можешь и даже должен сказать всю правду, то есть что я не в Москве, а в Бресте, ни сам ей оттуда писать не буду, ни от нее писем не жду из простой осторожности, как бы мои сумасшедшие барыни не проведали истинное место моего пребывания, но что я без нее жить не могу и вернусь скоро-скоро к ее очаровательным ножонкам.
Он хотел еще что-то прибавить, но вдруг остановился, невольно заинтригованный странными знаками, которые какой-то еврей издали посылал в их сторону и которые, несомненно, должны были относиться к Леберлеху. Убедившись в этом окончательно, Хмуров сказал:
— Послушай, этот человек хочет тебе что-то сказать.
— Нехай его хоче, — равнодушно отозвался Леберлех.
— Ты его знаешь?
— Знам, ясний пане.
— Кто же он?
— Не очень важную персону.
— Но кто же именно, говори, — настаивал Хмуров, которого это несколько тревожило.
— То Штерк, фактор из "Саксонского отеля", — объяснился наконец Леберлех.
— Так пойди же узнай, что ему нужно?
Леберлех не особенно охотно отошел, считая "Саксонскую гостиницу" рангом ниже "Европейской", а стало быть, и тамошнего фактора куда ниже самого себя. Но едва Штерк успел ему что-то сказать или о чем-то его спросить, как он кинул ему слово "чекай", то есть жди, и почти бегом устремился к Хмурову.
— Пан ясний не зна, чего он от меня хоче?
— Нет, не знаю.
— Он просит ему сказать, куда ясний пан еде?
— На кой черт это ему нужно? — спросил Иван Александрович, несколько встревоженный.
— Его послала пани из его "Саксонского отелю". Я мыслям же, то есть сама пани, ктора…
— Ты прав, Леберлех, зови его сюда, я сам с ним поговорю.
— Штерке, коме-хер! — прокартавил Леберлех в сторону своего коллеги.
Штерк боязливо придвинулся.
— Тебе надо знать, куда это я еду? — спросил его Хмуров. — Так ступай, скажи тем, кто тебя послал на разведки, что я уехал в Москву, вот и билет мой. Видел?
Еврей рассыпался в извинениях, в благодарностях и удалился. Но уже раздавался второй звонок. Хмуров, все сопровождаемый своим фактором, вышел на платформу и пошел к вагону первого класса. Еще несколько минут, еще звонок — последний; он кивнул Леберлеху, который поймал его руку и поцеловал рукав его пальто, поезд должен был сейчас тронуться; вдруг бедный еврей как-то привскочил и спросил:
— А Сарре ничего не надо будет от ясного пана сказать?
— Скажи Сарре, что я очень люблю! — вздумалось вдруг Хмурову подшутить, и он скрылся в вагоне.
Хмуров благополучно катил в Москву с полною уверенностью получить там из конторы "Урбэн" значительную сумму застрахованного и мнимоумершего Пузырева, да только радостно посмеивался над теми наивными и доверчивыми людьми, которых он так ловко провел в Варшаве. Ни жалко кого-либо из них, ни стыдно перед кем-нибудь ему не было, и даже, напротив того, у него хватало духа потешаться над их глупым положением.
Что касается Мирковой, то он как-то мало о ней думал, примирившись с сознанием, что все его планы и надежды относительно ее богатств пора покинуть.
Легко приобретая, он легко и терял. Даже теперь, сидя в вагоне и едва отъехав от Варшавы, он думал прежде всего о своих личных удобствах и затем строил воздушные замки насчет будущего.
