Именно матери Алексей рассказал правду на одном из первых свиданий с ней. А затем и дяде – Савелию Моничеву. И они уговорили его сказать полиции всё как есть.
Теперь я изложу тебе свои опасения, Andrew. Эти двое, мать и дядя Алексея, не имеют здесь в Будапеште достаточно связей. Доступа к деньгам и имуществу погибшего у них тоже нет – за особняк, машину, и недвижимость им предстоит судиться с родственниками Антонины (там вообще всё крайне запутанно, Соня и Крисси плохо идут на контакт, они ведут свою игру и видимо хотят прикарманить кое-какое имущество, а деньги на банковском счету исчезли вместе с ноутбуком и красной папкой). Поэтому против нашей полиции родственники Алексея бессильны. И они не нашли другого способа переломить ситуацию, кроме как поставить мне ультиматум: либо я помогаю им вытащить Алексея, либо они отнимут у меня Лизу. Мол, докажут родство со стороны родственников обоих родителей, Николая и Антонины, и добьются признания удочерения незаконным.
У нас с мужем влияния конечно же побольше, чем у Моничевых, но нам не под силу идти против государства, в интересах которого отправить за решетку Алексея, вместо того чтобы вести полномасштабное расследование и бороться с «русской мафией». Мы не сможем вызволить Алексея. А его родственники вполне могут выполнить свою угрозу.
Я хочу посоветоваться с тобой, Andrew, что мне делать. Готова пойти на любые издержки, чтобы оставить Лизу у себя.
Имоджин.
To: [email protected]
From: [email protected]
Date: 02.02.2002
Привет, Имоджин!
«Русская мафия» – как ты понимаешь, это довольно пошлый газетный ярлык, рассчитанный на тупого обывателя. Те, кому лепят этот ярлык – обычные деловые люди, просто с обостренным чувством справедливости.
В своё время Моничев вместе с подельницей Гамазовой пытался кинуть моего нынешнего компаньона Артура Ансимова и забрать его бизнес. Моничев заказал Ансимова, но тот не пострадал и сумел вернуть своё. Правда, пришлось причинить Моничеву некоторое членовредительство.
Но он не усвоил урок и кинул тех, к кому перебежал от Ансимова, а заодно еще полгорода. Так что с ним поступили справедливо и пускай скажет спасибо, что умер быстро, не мучаясь.
Вот это как раз не последнее по обсуждаемости обстоятельство. В вашей прессе, вижу всё серьёзно, а у нас обсуждение смерти мало-мальски известной личности превращается в репетицию Страшного суда. Особенно в интернете. Пишущие разделяются на два лагеря – одни припоминают все благие дела покойного, другие вытаскивают на свет божий все его грехи. Третьи объявляют сбор денег, хотя покойный и при жизни не бедствовал, а после смерти они и вовсе ему не нужны. Весы колеблются, страсти накаляются. Был ли он хорошим артистом, писателем, музыкантом, политиком, бизнесменом? Бил ли жену? Тиранил домашних? Растрачивал казенные деньги? Отдельно рассматриваются обстоятельства смерти – умер ли в страданиях от болезни, разбился ли на машине, объелся ли таблеток. Так ли он должен был умереть? И были ли при этом пострадавшие? Как бы вы умерли на его месте? Есть над чем задуматься. Хочешь знать, что ждет тебя на том свете – почитай сетевые издания. Или блоги. Там трубят такие трубы, что иерихонские по сравнению с ними – просто жалкие дудки. Хочется нарочно умереть, чтобы в самый разгар вакханалии восстать из мертвых и дать всем по морде.
Не имеет никакого значения, какими делами прославился покойный – хорошими или плохими, ему припишут и те и другие.
Касаемо конкретно Моничева – активисты заседаний Страшного суда давно перемыли ему все кости. Сетевая прокуратура вменила ему в вину в том числе педофилию и гомосексуализм. Нашлись яростные защитники, утверждавшие, будто Моничев раздал все деньги бедным и ушел в монастырь, где и был убит всесильной «мафией». Сейчас его уже никто не обсуждает – полным полно свежих покойников, требующих внимания.
А вообще, один мой товарищ, Вадим Второв, как-то сказал, что событие само по себе не имеет никакого значения. Имеет значение только потенциальная польза, которую можно из этого события извлечь.
По поводу твоего вопроса, родственников Моничева, которые тебе там мешают, я наведу справки и позвоню тебе в самое ближайшее время.
Андрей.
Тревога егеря относительно наледей оказалась напрасной. Речной лёд, по которому ехали охотники, был слегка запорошен сухим снегом, запряженные лошадьми повозки скользили легко, и лучшей дороги не придумаешь. Да и погода благоприятствовала охотникам: тихая, солнечная.
К концу дня достигли устья одного из волжских притоков. Дорогой, кроме береговых возвышенностей, охотники ничего не видели и не имели представления о местности, которую пересекали. Вечером, как только все хлопоты по устройству лагеря были закончены, Иосиф Давиденко и Вячеслав Уваров поднялись на ближнюю сопку. Они стояли, вглядываясь в темноту, как вдруг какой-то протяжный звук, напоминавший флейту, донесся из лога. Они прислушались и неожиданно уловили такой же звук уже с противоположной стороны. Но это не запоздалое эхо и не крик филина, предупреждающий о наступлении ночи. В звуках было что-то тоскливое, отягощенное безнадежностью. Так и не разгадав, что это, вернулись в лагерь.
Забравшись в палатку, Давиденко с Уваровым разделись и присели, приготовившись пить чай, но тут послышалось повизгивание собак, привязанных к саням. Коротко тявкнула уваровская Бойка, которую егерь Сафрон называл «главной».
– Кто-то чужой близко ходит, – сказал он, поспешно натягивая полушубок.
Все вышли из палатки. С нагретых мест соскочили собаки. Они стояли во весь рост, всматриваясь в темноту и настороженно шевеля ушами.
– Отвязать надо, – сказал Давиденко.
Сафрон схватил его за руку:
– Пускать нельзя, подожди. Надо узнать, кто ходит…
Вдруг из темноты послышался отвратительный вой волка. Он разросся в целую гамму какого-то бессильного отчаяния и замер в морозной тишине высокой, жалобной нотой. Эхо внизу повторило голодную песню. Не успело оно смолкнуть, как до слуха донесся шум. Он ураганом несся на охотников из леса. Вот мелькнул один олень, второй… Мимо бежало обезумевшее от страха стадо. Уваров насчитал шесть оленей. Шум удалялся и вскоре заглох далеко за лесом. Поначалу фыркавшие лошади бесновались и громко ржали.
– Вот, Слава, какие мы с тобой охотники, – сокрушенно заметил Давиденко, – стоило тащиться в такую даль, чтобы упустить шесть великолепных экземпляров.
Действительно, выходя на улицу, никто не захватил с собой ружья. Волки, считай, бесплатно выгнали добычу на охотников, а те её прозевали. Между тем такая услуга у егерей стоит $500. Но обычно выгоняют кабанов.
– Эко беда, – сказал Сафрон, неодобрительно покачивая головой, – Какой худой место остановились ночевать.
И тут Давиденко вспомнил о странном звуке:
– Я кажется слышал на сопке, как выли волки, я не догадался.
– Почему не сказал? Надо иметь привычка: что не понимаешь, спрашивай. Мы бы оленя караулили, – упрекнул Сафрон, всматриваясь в темноту.
И он стал разжигать костер. Собаки всё ещё тянули в сторону, откуда донёсся вой. Они визжали и оглядывались на людей, как бы говоря: неужели вы не слышите, что там делается?
– Давай отпустим собак, – настаивал Давиденко.
– Нельзя, – забеспокоился Сафрон. – Они отгонят оленей ещё дальше, пуганые олени собаку от волка не отличают, далеко убегут.
Из-за макушек елей выглянула луна, и тотчас заметно посветлело. Собаки, видимо, доверяясь тишине, улеглись спать. Лошади тоже успокоились.
Пока ходили, в палатке потухла печь. Сафрон подбросил стружек, сушника, и огонь ожил. И он ушел в свою палатку, в которой разместился вместе с помощником Иваном. Но не успели Уваров с Давиденко перекинуться словом, к ним заглянули егери – как же, они помнят, что в одной из сумок храпит водка. Однако они обставили своё появление тем, что им не терпится рассказать о жизни волков – благо есть отличный повод.
– У-у-у, проклятый, шибко хитрый хищник! – протянул Сафрон, закусывая копченым салом.
И они с Иваном развили тему.
Плохо волку зимой – нечем поживиться, а голод мучает. Жизнь серого бродяги с самого рождения безрадостна – словом, волчья жизнь! Волчица не балует детей лаской. Как только у щенков прорезаются глаза, она начинает приучать их к жестокой борьбе за существование. Горе волчонку, если он в драке завизжит от боли или проявит слабость! Мать безжалостна к нему. Она понимает, что только сильный и жестокий в своих стремлениях зверь способен выжить зимой в лесу. Поэтому волк с самого детства бывает бешеным в злобе, доброе же чувство никогда не проявляется у него даже к собратьям. Достаточно одному из них пораниться или заболеть, как его свои же прикончат и съедят.
Ляжет на землю зима, заиграют метели, и с ними наступит голодная пора. Зимой волку невозможно питаться в одиночку. Не взять ему сохатого, да и зайца трудно загонять одному. Звери стаями рыщут по лесу, наводя страх на всё живое.
