— Но почему? — спросил Адонис. — Какой ему смысл копать под тебя?
Отец потер указательным пальцем переносицу.
— Я долго ломал голову над этим вопросом и смог придумать только один ответ… Анастасия.
— Альберт? — озадаченно переспросил Адонис. — Он-то тут при чем?
— Тут надо мыслить категориями Макиавелли. Слышали про такого? — спросил Джино.
— Какой-то тип при дворе Медичи, — сказал Костелло. — Жил в шестнадцатом веке. Он написал книгу «Государь». Лански заставил меня ее прочитать.
— Сдаюсь, своей эрудированностью вы произвели на меня впечатление, — сказал Адонис. — Но, черт побери, какое это имеет отношение к Анастасии?
— Я считаю, что весь этот вздор с кражей собольих мехов был затеян исключительно для того, чтобы вынудить меня нанести ответный удар по Петроне. И тогда у Комиссии появились бы все основания для того, чтобы разобраться со мной. А когда Анастасия узнал бы всю правду, уже он нанес бы ответный удар, и тогда Комиссия стала бы разбираться уже с ним. — Отец повернулся к Костелло: — Дженовезе не посмеет ничего замышлять против тебя до тех пор, пока жив Анастасия. Но когда твоего самого могущественного союзника не станет, возможно, он и рискнет. — Подавшись вперед, он сплел руки. — «Сначала ослабь своего врага, затем уничтожь его». Макиавелли, «Государь».
Откинувшись назад, Адонис поджал губы, словно собираясь присвистнуть, но не издал ни звука. Помолчав, он пробормотал:
— Проклятие, до чего же этот долбаный тип изворотлив!
Джино кивнул.
— Фрэнк, и он пойдет на все, лишь бы завалить тебя.
— Друг мой, я уже давно это чувствую, — сказал Костелло. Помолчав, он продолжал, твердо, но терпеливо: — Но я не могу обращаться в Комиссию, располагая одними только подозрениями. Мне нужны доказательства.
— Понятно, что Комиссии нужен мир, — заметил Адонис. — Но если Комиссия придет к выводу, что Дженовезе без ее одобрения начал под тебя копать, она перейдет к решительным действиям.
— Только в том случае, если у меня будут доказательства.
— Дженовезе и Петроне хитры, — объяснил мой отец. — А вот Драго и Колуччи — нет. Они обязательно сморозят какую-нибудь очевидную глупость. И как только это произойдет, у тебя будут доказательства. — Подняв стакан, он сказал: — Салют!
Общественные деятели, украдкой наблюдавшие за ними, поежились от страха. Вероятно, они решили, что только что стали свидетелями оглашения смертного приговора. Впрочем, по большому счету, возможно, так оно и было.
В четыре часа дня доктор Сингх в последний раз осмотрел меня и сказал, что я могу выписываться из больницы. Поскольку зрение полностью вернулось и онемение левой руки прошло, сотрясение мозга было незначительным и нервы не пострадали. Конечно, плечо и лицо будут еще какое-то время болеть, но все заживет. Я справился у доктора Сингха относительно Сидни, и он ответил, что Сидни по-прежнему находится в реанимации. Ему уже лучше, он вышел из комы, однако его состояние все еще остается критическим… никаких посетителей.
До этого я уже попросил Гэса Челло выяснить, где находится реанимационное отделение. Как только доктор Сингх ушел, я заглянул в соседнюю палату и получил ответ.
— На этом же этаже, — сказал Челло. — До конца коридора и направо.
— А где сидит дежурная медсестра?
— Слева.
Я попросил его подождать, сказав, что вернусь через несколько минут. Дойдя до конца коридора третьего этажа, я заглянул за угол. Дежурная медсестра сидела за столом, погруженная в бумаги. Пока что все в порядке. Напротив были стеклянные двустворчатые двери с надписью «Реанимационное отделение». Быстро шагнув к ним, я проскользнул внутрь и, заглянув в пять палат, завешанных шторами, в шестой наконец обнаружил Сидни. Он лежал в окружении всевозможного медицинского оборудования. К включенным мониторам были подсоединены кислородная маска и какие-то датчики. Из вены в руке торчала трубка капельницы, голова Сидни была обмотана бинтами. Я осторожно пододвинул к койке стул, со страхом глядя на то, как порывисто вздымается и опускается грудь Сидни. Присев, я взял его за руку.
— Сидни, — прошептал я, — это я.
Его глаза, задрожав, открылись.
— Я тебя ждал, — едва слышно произнес Сидни. — Я знал, что ты придешь. — Его голос был слабым, словно бумажная салфетка.
— Господи, Сидни, как же ты нас всех напугал! Как ты себя чувствуешь?
Слабо улыбнувшись, Сидни сказал:
— Голова здорово болит.
— Сидни, извини. Это я виноват в том, что произошло. У меня голова была в заднице. Я не заметил этих ублюдков…
— Не расстраивайся, ты ни в чем не виноват.
Я начал было возражать, но рассудил, что ничего хорошего от этого все равно не будет, и переменил тему.
— Врач сказал, что ты был в коме.
— Знаю. Я даже это чувствовал.
— То, что находишься в коме?
— Ага. Это было так прекрасно. Все вокруг белое и мягкое… и звучит музыка.
— Ты не шутишь? — спросил я. — Так чувствуют себя в коме?
— Ага. И знаешь что еще?
— Что?
— Там был бог.
Я не знал, что на это ответить.
— Э… бог?
— Ага. Я его не видел… но я чувствовал, что он рядом.
— Господи, — пробормотал я, машинально перекрестившись.
— Ты веришь в бога? — спросил Сидни.
— Ну да, конечно. То есть наверное. Я хожу в церковь и все такое. Я даже пару раз ходил с тобой в синагогу.
— Нет, я имею в виду другое. Не церковь. Понимаешь, это больше похоже на то, что человек чувствует, когда видит миллионы… миллиарды звезд и задает себе вопрос: «Кто же все это сотворил?»
Я никогда не смотрел на звезды в таком ключе.
— Кажется, я тебя понимаю.
— Винни, обещай мне одну вещь.
— Ну, конечно, Сидни, а что именно?
— Ты навсегда останешься моим другом.
Эта просьба меня удивила.
— Господи, ну разумеется, я всегда останусь твоим другом. О чем тут может быть речь?
— Обещаешь?
— Конечно, обещаю. А теперь отдохни немного. Увидимся завтра — даже если для этого мне снова придется проникать сюда тайком.
Потрепав Сидни по плечу, я направился к выходу. Я уже был у дверей, когда услышал его тихий голос:
— Я тебя люблю…
— И я тебя тоже люблю, старина.
Несмотря на то что голова Сидни была обмотана бинтами, я увидел, что рот у него растянулся в улыбке до ушей.
Вернувшись за Гэсом Челло, я застал у него в палате Анджело и своего отца. Мы вышли из клиники. Дойдя до стоянки, я сказал, что хочу заглянуть к Бенни и повидаться с ребятами, и попросил Гэса подбросить меня. Отец и Анджело согласились, чтобы я остался под опекой Гэса, но отец попросил меня вернуться к ужину домой. Сев в машину к Гэсу, я сказал:
— Остановитесь у телефона-автомата. Мне надо кое-кому позвонить.
Гэс остановился у телефонной будки на углу; я сделал один звонок и вернулся в машину.
— Едем к Бенни? — спросил Гэс.
— Нет… На Восточную семьдесят шестую улицу.
Я хотел увидеться с Терри.
Когда мы приехали к дому Терри, я попросил Гэса подождать на улице, предупредив, что задержусь на час. Швейцар сказал, что Терри выбежала на минутку в магазин, и предложил подняться к ней. Он знал, что у меня есть ключ от квартиры.
Я поднялся на лифте, вошел в квартиру, и тут мне пришла мысль немного повеселиться. Зашторив окна в спальне, я включил желтый ночник и прикрыл дверь. Затем, раздевшись, забрался в кровать. Через пять минут я услышал, как открылась и закрылась входная дверь. Тихие шаги пересекли гостиную и превратились в цоканье высоких шпилек по вымощенному плиткой полу кухни. Открылся и закрылся холодильник, после чего послышалось отчетливое постукивание кубиков льда в маленьком металлическом ведерке. Опять шаги, на этот раз приближающиеся к спальне, и наконец Терри распахнула дверь. Она остановилась — контрастный силуэт на фоне залитой солнечным светом гостиной, — вглядываясь в полумрак спальни. В руках у нее было ведерко с бутылкой шампанского. Я быстро закрыл глаза и захрапел. Это возымело желаемый эффект. Терри поставила ведерко с шампанским на ночной столик и раздраженно подбоченилась.
— Ох уж эти мужчины, — пробурчала она себе под нос. — Все они одинаковые… молодые и старые, богатые и бедные, мафиози и честные люди… все воспринимают всё как должное!
Терри опустилась на край кровати, и тут я, не выдержав, прыснул.
— Ты вернулась рано, — заметил я.
— Ты не спишь?
— Угу.
Ее руки снова вернулись на бедра.
— Тогда что это был за храп?
— Я хотел увидеть твою реакцию. Она мне понравилась. Руки на бедра, надутые губки… очень понравилась.
Терри шлепнула меня ладонью по руке.
— Вовсе я не надувала губы.
— Да?
— Да. Ну, может быть, нахмурилась немного.
