Аглаю похоронили восемь дней назад, под траурный залп публикаций в прессе. Впрочем, залп был нестройным и смазанным — из-за новогодних праздников. Убегая к салату оливье, легкомысленному и вовсе не отравленному шампанскому, а также к сляпанной кое-как китайской пиротехнике, пресса обещала вернуться. Но я не очень-то верила ее обещаниям: еще день-два — и у нее появятся новые герои, время хороводов вокруг священных могил прошло. Важно только то, что здесь и сейчас.
Издатели были настойчивее: их интересовала судьба последнего, так никому и не проданного романа.
Но роман исчез.
Его не нашлось ни в кабинете Аглаи, куда меня так и не пустила всплывшая неизвестно из каких глубин двоякодышащая рыба-протоптер, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся племянницей Аглаи. Его не было и в ноутбуке с омертвевшей камелией. Ноутбук я привезла вместе с телом, и он тотчас же был варварски взломан всплывшим неизвестно из каких глубин морским коньком, при ближайшем рассмотрении оказавшимся приятелем двоякодышащей рыбы-протоптера. И хакером по совместительству.
Я была тотчас же обвинена в краже интеллектуальной собственности, и двоякодышащая рыба туманно намекнула мне на суд. Но это не произвело на меня никакого впечатления. В конце концов, это будет не единственный суд в моей жизни.
Ведь когда-нибудь следствие по делу об убийстве Аглаи Канунниковой придет к своему логическому завершению.
Но пока ему не было видно ни конца ни краю.
Трех беллетристок, которые с таким остервенением пытались взвалить на себя вину за убийство, отпустили восвояси, популярно объяснив, что чистосердечное признание, не подкрепленное достаточно серьезными уликами и фактами, есть не что иное, как филькина грамота. И им не светит даже подписка о невыезде. Не получила ее даже Tea, оказавшаяся ближе всех к вожделенной бумажке: хотя в перстне-фальшивке и были найдены следы цианистого калия, но Tea так и не смогла предоставить: а) ювелира, изготовившего подделку; в) фармацевта, ссудившего ее смертельным ядом.
А теория, изложенная в показаниях Софьи и гласившая, что Tea своим ядовитым языком вырабатывает цианид, как растения — кислород, была отвергнута следствием как лженаучная.
Под подпиской о невыезде оказался только Ботболт. Он мог бы загудеть и в СИЗО, но его спасло отсутствие мотива преступления. И отсутствие отпечатков пальцев на бутылке с остатками яда. Бутылка эта, затесавшаяся в стадо других бутылок, было найдена в аппаратной.
Рядом с телами Доржо и Дугаржапа, так же, как и “Канунникова А.А., 1953 г.р.”., отравленными KCN (цианистым калием).
Никто из присутствующих в доме в ту ночь так и не смог пролить свет на их смерть. И на смерть Аглаи. К выкладкам Чижа следствие отнеслось скептически.
И все же…
Все же убийцей был один из нас. Проведших утомительно длинную ночь в бурятской лаковой табакерке. И от этого нельзя было отмахнуться, потому что Аглая Канунникова, суперзвезда русского детектива, вот уже восемь дней покоилась в земле.
В наследство от Аглаи мне досталась Ксоло (двоякодышащая рыба-протоптер терпеть не могла собак, она вселилась в квартиру у метро “Аэропорт” с двумя кошками и аквариумом. Я подозревала, что именно в аквариуме, в тесной спайке с водорослями-кладофорами и морским коньком-хакером, она проводит долгие зимние ночи)… Печальная, потерянная Ксоло и две видеокассеты: “Нежная кожа” и “Украденные поцелуи”, только и всего. Кассеты были записаны в маленькой студии при синематеке “КИНОЭТОПРАВДА24КАДРАВСЕКУНДУ”. Об этом сообщал логотип на тыльной стороне увесистой пластмассовой коробки.
Ничего не скажешь, у маленькой задиристой студии были большие амбиции.
Кассеты я извлекла из-под лежанки Ксоло (они валялись там среди прочего хлама, снесенного в закуток двоякодышащей рыбой) — и посчитала, что лучшего прощального подарка и придумать невозможно. Вместе с ним и Ксоло я вернулась в Питер. И на перроне Московского вокзала дала себе клятву забыть Москву навсегда.
Это было позавчера.
А сегодня, в ресторанчике “Династия” на Гороховой, я ждала Чижа.
* * *
…Чиж опоздал на полчаса. Он появился, когда я уже успела расправиться с неаполитанскими потрохами и плавно перешла к салату с копченой рыбой. Чиж сел напротив, заглянул ко мне в тарелку и заявил:
— Идиотизм!
— А по-моему, очень вкусно, — ответила я. — Здравствуй!
— Все равно — идиотизм. Эти следователи — просто идиоты. Не хотят замечать очевидных фактов…
— Здравствуй! — снова повторила я. — Ты мог бы меня поцеловать. Все-таки почти две недели не виделись.
Он перегнулся через стол и клюнул меня в макушку. И все. Никаких сантиментов. Судя по всему, наши игрища на краю лесного озера можно считать досадным недоразумением, вызванным близостью к трупам. Что ж, это вполне укладывается в рамки человеческих стереотипов: ничто так не подстегивает любовь, как близость к смерти.
— Как прошли похороны? — спохватился он.
— Как могли пройти похороны? Отвратительно. Я даже не плакала.
— А я плачу. — Чиж достал из кармана ручку, придвинул к себе салфетку и принялся что-то с остервенением чертить на ней. — Я плачу от тупости наших органов!
— Тебе же было ясно сказано: идет следствие.
— Куда? Куда оно идет! Решили повесить все на этого придурка Ботболта!
— Ты, конечно, считаешь, что он не виновен. Это было бы слишком просто, а простота в этом деле тебя оскорбляет.
— А тебя — нет?
— Не знаю.
Я так устала от всего, что было связано с гостеприимным домом Дымбрыла Цыренжаповича Улзутуева, что даже не хотела говорить на эту тему. Чиж — Чиж был совсем другое дело. Бесплотные тени потенциальных убийц окружали его до сих пор, он так сроднился с ними, что даже сейчас из него то и дело выскакивали заполошные СС, ТТ и ММ. И Дашка, с которой скорее всего я не увижусь больше никогда. И лишь об одном человеке оператор не вспоминал принципиально — о спешно покинувшем пределы России герре Райнере-Вернере Рабенбауэре. Интересно, на сколько новых имен пополнился его список? И что в конечном итоге он поставил против графы “Секретарша Канунниковой” — вопросительный знак (если мои хватательные и кусательные рефлексы так и остались для него неясными). Или жирный минус (если я была понятна ему как божий день)?..
— Ты совсем меня не слушаешь! — запоздало возмутился Чиж. — Тебе и дела нет до моих версий. А копать надо в писательской клоаке, теперь я это понял окончательно. Кто-то из этих троих чеканутых беллетристок — явно не тот, за кого себя выдает. Есть такой маневр в среде уголовников: сознаться в менее тяжком преступлении, чтобы отвести от себя подозрения в более тяжком. Здесь мы наблюдаем сходную картину…
— Ага, три убийства — это совсем не тяжкое преступление. Это пустяк.
— Нет, ты не поняла… Я совсем не то хотел сказать. Речь идет о том, что преступник маскируется. И маскировался с самого начала. Убийца мог признаться только потому, что был твердо уверен: никто не поверит, что он убийца. Уж очень опереточно это выглядело… Дорогая Минна, дорогая Tea, дорогая Софья, ну разве могут “дорогие дамы” травить друг друга, как крыс? Это не в жанре оперетты… Черт возьми, ты опять меня не слушаешь!
Вот теперь Чиж говорил чистую правду: я действительно его не слушала. Я во все глаза смотрела на салфетку, которая лежала перед оператором.
— Что это такое? — севшим голосом спросила я.
— Салфетка.
— Я вижу, что салфетка. Что ты на ней написал?
— Это.., формулы… У меня такая привычка… Когда я о чем-то серьезно размышляю, я просто черчу формулы на листке. Машинально…
— Что это за формула? — Совсем позабыв о приличиях, я ткнула пальцем в надпись, сделанную в самой сердцевине нежно-розовой тонкой бумаги: FeS047H20.
Я уже видела это нелепое сочетание букв и цифр — на одной из банок с химикатами в подсобке! Химикатами, над которыми болтались гроздья лампочек. Химикатами, которые подпирали пакеты с удобрением и банки с краской. И несколько похожих на лассо скрученных садовых шлангов.
— Что это за формула?!
— Да что с тобой в самом деле! Это железный купорос.
— Железный купорос? — Я почувствовала, как у меня похолодели кончики пальцев. — Тот самый, при помощи которого ты собирался выявить цианистый калий?
— Ну да. — Чиж даже побледнел от гордости. — И экспертиза, между прочим, доказала мою правоту. Жаль, не стал я химиком…
— Банку с такой надписью я видела в кладовке рядом с кухней.
— Ну и что? Ботболт же ее принес в конце концов!
— Ты не понял, — осторожно подбирая слова, сказала я. — Ботболт принес не ту банку. И не оттуда. Ты помнишь, как долго его не было? Ты помнишь, что он сказал, когда вернулся?
— А что он сказал, когда вернулся?
— Что нам повезло. И что у них в подвале осталась одна-единственная банка, которой пользовались строители для консервации древесины. Одна-единственная. Одна-единственная, ты понимаешь! В подвале. Но почему он не вспомнил о банке, которая стояла в подсобке? Почему не вспомнил, что их две?
