— Где Дюбелев? Дюбелев! Ну! — напористо спрашивает Виктор Иванович, и женщина пятится от его взгляда, а может, от вида пистолета, шепчет побелевшими губами: «Нет здесь никого… Не знаю».
«В квартире три комнаты! — отмечает Русанов, и сердце его колотится у самого горла. — Ошибка, просчет! Три комнаты, сведения о квартире неточны… А в третьей, настежь открытой — балконная дверь… Ушел!»
Через мгновение Виктор Иванович в лоджии. Здесь никого, только бьет в лицо холодный, сырой ветер… Но где Дюбель? Где? Все соседние лоджии застеклены, уйти отсюда невозможно…
— Здесь нет никакого Дюбелева, ребята, — клацая зубами, говорит мужичок, сожитель хозяйки квартиры. — А звонок у нас не работает. Я проснулся рано, мне в автопарк, на автобусе работаю, дай, думаю, чайку пока согрею. А тут вы дверь ломаете…
Во второй комнате, на диване, лежал парень — торчала из-под одеяла коротко остриженная голова, хлопала испуганными глазами.
— Это мой сын, — сказала хозяйка. — Больше нет никого.
— Вставай, — приказал ему Русанов. — К стене! Хозяйский сынок оказался почему-то одетым, даже в ботинках.
— Заснул с вечера, — промямлил он на вопрос Виктора Ивановича. — Выпимши крепко был.
«Врет. Ему нужно было быть одетым. Зачем?»
Чекисты продолжали осмотр квартиры.
— Виктор Иванович! Сюда! — позвал Гладышев.
Он стоял у едва приметной двери кладовки — ее зачем-то занавесили длинной, до пола, тряпкой. Дверь кладовки оказалась запертой изнутри.
— Не ломайте! — закричала вдруг женщина. — И так всю квартиру мне испоганили!
Она подошла, решительно постучала.
— Леня! Выходи! Слышишь, что говорю? У них пулеметы, все тут перебьют. Идите вы к черту со своими выходками. Я только ремонт сделала.
«Леня?! Что за Леня?» — повернулся Виктор Иванович к Коняхину, но тот и сам знал не больше — видно, кто-то из корешей Дюбеля или сына хозяйки.
Дверь кладовки распахнулась, из нее шагнул угрюмый, заросший недельной щетиной верзила, покосился на направленные на него автоматы, молча протянул руки — щелкнули на его запястьях наручники.
— Кто такой? Как сюда попал? — спросил Виктор Иванович.
Детина сел на пол, рядом с мужичком, хмыкнул:
— Да так же как и вы, через дверь. Только я не ломал ее. Менты проклятые. И Дюбеля тут нет. Напрасно вы его ищете… Был и — фюить! — в форточку улетел. Ха-ха-ха…
«Врешь, здесь он, здесь! Он вошел в этот дом, он где-то в квартире… Неужели ушел через лоджию? Но как? Не спрыгнул же он с двенадцатого этажа! Может, его спустили на веревке его дружки, а веревку потом сбросили? Может, он успел выйти из квартиры, услышав рафик, увидев, что у подъезда, в пятом часу утра, появились незнакомые люди? А может, дверь специально открыта, чтобы ввести их, чекистов, в заблуждение, направить по ложному следу?»
Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Виктора Ивановича. Он метался по квартире, заглядывал, что называется, во все щели, по Дюбеля не было. Ах, какая досада! Упустить преступника, за которым столько охотились, выследили наконец, и теперь…
Светало уже. Зимний декабрьский день неохотно, вяло полз из-за горизонта, восток за окнами квартиры чуть-чуть зарозовел. Просыпался и этот громадный, шестнадцатиэтажный дом — загудел лифт, стукнула этажом ниже дверь, зазвонил за стеной телефон. А чекисты все еще искали, осматривали соседние лоджии. Дюбеля не было. И все-таки он был здесь! Русанов был в этом уверен!
— След, Виктор Иванович! — позвал Гладышев с лоджии. — Вот, смотрите!
Сейчас, при свете дня, они увидели наконец то, что было скрыто темнотой: на узенькой доске-отливе, положенной хозяином соседней квартиры поверх поручней лоджии, четко отпечатались следы кроссовок — на слое пушистого снега несколько оттисков. Но как может идти человек по этой досочке? Кошка и та, пожалуй, не рискнула бы идти. Да просто безрассудно — двенадцатый этаж! Верная смерть! И главное — соседние лоджии также застеклены. Где тут спрячешься, за что уцепишься? И выходили ведь они, чекисты, на эти лоджии от соседей!
Все было правильно в рассуждениях Виктора Ивановича, а вот Генка рискнул! Гнало его отчаяние, страх наказания, желание спастись, уйти от возмездия, побыть на свободе еще. Такая она желанная, свобода! Тем более когда в карманах у тебя деньги и безотказный пистолет, а город полон удовольствий. Как тут не побежишь, не станешь прятаться, не рискнешь?! Сожитель хозяйки квартиры, которому не спалось и захотелось чаю, и увидел тихо подкативший к подъезду рафик, он-то и поднял в доме тревогу. Уж он-то знал законы хазы, пристанища воров и беглых преступников, — кореша выручай!
Генка, как и сын хозяйки, и Леня-Окунь, сбежавший месяца полтора назад из пермского лагеря, также спал одетым. И потому в считанные секунды он выскочил на лоджию, хотел сначала пересидеть там переждать, но понял, что оперативники обязательно заглянут сюда. И потому он принял безумно отчаянное решение — уйти по выступам лоджий как можно дальше, сколько хватит сил и выдержки. В дверь звонили уже второй раз; Генка знал, что ее выбьют, ворвутся, и надо мгновенно решать: или перестрелка и смерть, или побег через лоджии и вольная жизнь…
Он шел по этой ниточке, деревянной струне, разделявшей жизнь и смерть, шел еле дыша, еле передвигая ноги, цепляясь пальцами за выступы, унимая, успокаивая словами клокотавшее у самого горла сердце, проклиная ментов и госбезопасность — ведь это они, не иначе, гонятся за ним, молил эту узенькую доску под ногами, чтобы она выдержала, не оборвалась, чтобы выдержали уголки и брусочки, за которые он цеплялся стынущими от холода и напряжения руками. Он старался не думать о бездне под ногами, о той страшной высоте, на которой находился, он думал только о том, что держало, спасало его жизнь, чему он так отчаянно доверился.
Таким образом, в страшном нервном напряжении, буквально по миллиметру перебирая пальцами, он прошел две лоджии, забрался в третью, уже не застекленную, открытую ветрам и свободе, малость передохнул в ней, а потом полез этажом выше. Мокрый, обессиленный, свалился он на крашеный холодный пол убранной на зиму лоджии, с наметенным сугробиком снега. И только сейчас, чувствуя ногами, руками, всем неистово дрожащим телом твердь пола лоджии, понял, какому смертельному риску он себя подвергал — и содрогнулся!…
Потом он мышкой сидел в лоджии, трясясь уже от холода (не успел даже куртку надеть, был в легком джинсовом костюме), слышал, как его искали, как переговаривались чекисты, как докладывали какому-то Русанову, что «Дюбеля нигде нет».
И все же кто-то из них догадался, какими именно путем ушел он с того балкона. Стукнула вдруг над головой Дюбеля балконная дверь, две головы свесились с поручней лоджии, торчал между ними ствол автомата.
— Вот он! — радостно сказал молодой голос.
Генка выхватил пистолет, передернул затвор, и тут же утренний морозный воздух пропорола решительная автоматная очередь.
— Дюбелев! Оружие вниз! Слышал, нет? Стреляем! Генка понял, что он должен выбирать между жизнью и смертью.
Пистолет полетел вниз, на заснеженную далекую землю, к ногам оперативника, державшего наготове свой «Калашников»…
Его вывели через распахнувшуюся балконную дверь, заломили руки, надели наручники. Он окончательно убедился, что взяли его чекисты, что Русанов — за старшего у них, прошипел ему в лицо: «Рад, чекистская шкура? Поймал…»
Врач, лечащий Воловода, сообщил Русанову, что с ним можно поговорить, но недолго — больной еще очень слаб.
— Хорошо, понял. Спасибо, что позвонили. Я сейчас же выезжаю.
Он купил у себя в буфете яблок и банку какого-то сока — не принято же являться в больницу с пустыми руками, да и фрукты в любом случае пойдут больному на пользу.
Доехал быстро, по широкой больничной лестнице шагал размашисто, через ступеньку, потом сбавил шаг, невольно застыдившись: то и дело попадались ему навстречу перебинтованные, на костылях люди. Многие смотрели на него — здорового и сильного — с завистью, а иные — с укоризной: ну что вы, товарищ, скачете со ступеньки на ступеньку?
Воловод лежал в светлой, просторной палате один, весь, до горла, в гипсе, с толстой (также гипсовой), подвешенной на блоке ногой. Увидев Русанова, улыбнулся обрадованно, сделал невольную попытку привстать. Подал слабую горячую руку, пропахшую лекарствами, смотрел измученными синими глазами.
Русанов сел на шаткий белый табурет, посочувствовал Воловоду:
— Ну и заковали тебя, Андрей Николаевич. Как рыцаря в доспехи. С головы до пят.
— Да уж, в доспехи, — слабо улыбнулся Воловод. — И ребра поломаны, и нога… Крепко он меня саданул, ничего не скажешь.
— Бил насмерть, Андрей. Иллюзий тут строить нечего.
— Я понимаю, — печальным эхом отозвался Воловод. — Я потом, когда очнулся, вспомнил все. Убегал же от этого желтого «пикапа», хорошо это помню. Он вполне мог свернуть в сторону, если бы собирался это сделать. Но догнал, сволочь.
