– Потому что это правда, – сказал Марк.
– Это неправда. Ничего у тебя на примете нет. Почему ты не согласился?
– Потому что берет тот, кто увидит первым, – сказал Марк.
– Что увидит?… Боже мой, где Люсьен? – спохватился он.
– Проклятье, боюсь, мы оставили его внизу.
Люсьен, выпивший вина не меньше, чем поместилось бы в двадцати картонных стаканчиках, не смог преодолеть первый лестничный пролет и заснул на пятой ступеньке. Марк и Матиас подхватили его под мышки.
Тут в дом вошел Вандузлер, он проводил Софию до ее дверей и был в прекрасной форме.
– Дивная картина, – прокомментировал он. – Три евангелиста, цепляясь друг за друга, пытаются совершить невозможное вознесение.
– Черт возьми, – сказал Матиас, приподнимая Люсьена, – и зачем мы поселили его на четвертом этаже?
– Откуда нам было знать, что он станет пить как прорва? – сказал Марк. – И если ты помнишь, мы не могли поступить иначе. Хронология прежде всего: на первом этаже непознанное, первородная тайна, всеобщее дерьмо, горнило кипящее, короче, места общего пользования. На втором – первые ростки, пробивающиеся из хаоса, робкий лепет, в молчании выпрямляется голый человек, короче – там ты, Матиас. Поднимаясь выше по шкале времени…
– Что он там вещает? – спросил старина Ван-дузлер.
– Он произносит речь, – объяснил Матиас. – Это все-таки его право. Ораторы часов не наблюдают.
– Поднимаемся выше по шкале времени, – продолжал Марк, – перепрыгиваем через античность и вступаем в славное второе тысячелетие, со всеми контрастами, дерзаниями и муками, присущими Средневековью, короче, на третьем этаже – я. Выше – упадок, декаданс, современность. Одним словом – он, – Марк потряс Люсьена за руку. – Он, на четвертом этаже, замыкает культурные слои истории и лестницы своей постыдной Первой мировой. Еще выше – крестный, продолжающий гробить нынешнюю эпоху на свой совершенно особый лад.
Марк перевел дыхание.
– Понимаешь, Матиас, даже если и удобнее было бы поселить этого типа на втором этаже, мы не можем себе позволить перевернуть всю хронологию, опрокинуть культурные слои лестницы. Шкала времени, Матиас, – это все, что нам осталось! Мы не можем уничтожить эту лестничную клетку, единственное, что нам удалось привести в должный порядок. Единственное, старина Матиас! Мы не можем ее разорить.
– Ты прав, – торжественно подтвердил Матиас. – Не можем. Придется тащить Первую мировую на четвертый этаж.
– Если мне будет позволено высказаться, – ласково вмешался Вандузлер, – вы здорово набрались, что один, что другой, и мне хотелось бы, чтобы вы наконец затолкали святого Луку на соответствующий ему культурный слой и позволили мне добраться до неблагодатных пажитей нынешних времен, где я обитаю.
На следующий день в половине двенадцатого Лю-сьен с превеликим удивлением наблюдал за тем, как Матиас кое-как собирается выйти на работу. Последние эпизоды вечеринки, в частности вступление Матиаса в должность официанта у Жюльет Гослен, остались ему совершенно неизвестны.
– Представь себе, – сказал Матиас, – ты даже дважды заключал в объятия Софию Симеонидис, чтобы отблагодарить ее за пение. Вышло несколько фамильярно, Люсьен.
– Ничего не припоминаю, – признался Люсьен. – Так, значит, ты завербовался на Восточный фронт? И ты выступаешь в поход довольный? С цветком в винтовке? А известно ли тебе, что всегда так кажется, будто выберешься из дерьма за две недели, а на самом деле увязаешь в нем навек?
– Ты правда пил как воронка, – сказал Матиас.
– Как воронка от снаряда, – уточнил Люсьен. – Удачи тебе, солдат.
Матиас усердно трудился на Восточном фронте. Когда у Люсьена не было уроков, он вместе с Марком переходил линию фронта, и они отправлялись обедать в «Бочку», чтобы оказать Матиасу моральную поддержку и еще потому, что им там было хорошо. По четвергам там обедала и София Симео-нидис. И так каждый четверг на протяжении многих лет.
Матиас обслуживал медленно, разнося по одной чашке и не занимаясь эквилибристикой. Три дня спустя он приметил клиента, который ел чипсы вилкой Неделю спустя у Жюльет вошло в привычку отдавать ему то, что оставалось на кухне, и меню в Гнилой лачуге улучшилось. Через девять дней София пригласила Марка и Люсьена пообедать вместе с ней. В следующий четверг, шестнадцать дней спустя, София исчезла.
В пятницу ее никто не видел. Обеспокоенная Жюльет спросила у святого Матфея, нельзя ли ей после закрытия увидеть старого комиссара. Матиас был очень раздосадован, что Жюльет зовет его святым Матфеем, но поскольку Вандузлер Старший назвал троих мужчин, с которыми делил кров, такими высокопарными именами, когда впервые заговорил с ней о них, она уже не могла выкинуть этих имен из головы. Заперев «Бочку», Жюльет вместе с Матиасом отправилась в Гнилую лачугу. Он разъяснил ей систему хронологической градации лестничных клеток, чтобы она не была шокирована тем, что самый старший живет на последнем этаже.
Запыхавшись после быстрого подъема на пятый этаж, Жюльет уселась напротив Вандузлера, чье лицо тотчас приняло сосредоточенное выражение. Жюльет вроде бы и ценила евангелистов, но предпочитала совет старого комиссара. Матиас, прислонившись к косяку, подумал, что на самом деле она предпочитала физиономию старого комиссара, и эта мысль привела его в легкое раздражение. Чем внимательнее слушал старикан, тем он казался красивее.
Люсьен, вернувшись из Реймса, куда его пригласили за хорошую плату прочитать лекцию об «увязании фронта», потребовал краткого отчета о событиях. София так и не появилась. Жюльет ходила к Пьеру Реливо, который сказал, что волноваться нечего, она вернется. Он казался озабоченным, но говорил уверенно. Это наводило на мысль, что София как-то объяснила свой уход. Но Жюльет не понимала, почему ей она ничего не сказала. Ее это тревожило. Люсьен пожал плечами. Не в обиду Жюльет будь сказано, но София вовсе не обязана обо всем ей докладывать. Однако Жюльет стояла на своем. София не пропустила ни одного четверга, не предупредив ее. Специально для Софии готовили рагу из телятины с грибами. Люсьен пробормотал, что рагу из телятины ничего не значит, когда случается что-то непредвиденное, не терпящее отлагательства. Но для Жюльет, конечно, рагу из телятины – прежде всего. Однако Жюльет далеко не глупа. Обычная история: стоило ей отвлечься от повседневных забот, от самой себя и от рагу из телятины, как она сморозила глупость. Она надеялась, что старый комиссар сумеет что-то вытянуть из Пьера Реливо. Хотя, как она поняла, Ван-дузлера нельзя считать образцовым полицейским.
– Но все же, – сказала Жюльет, – полицейский остается полицейским…
– Не обязательно, – возразил Марк. – Разжалованный полицейский может стать антиполицейским, а то и оборотнем.
– Может, ей надоело рагу из телятины? – спросил Вандузлер.
– Вовсе нет, – сказала Жюльет. – Она даже ест его по-особому. Выкладывает в ряд грибы, вроде нот на нотном стане, и методически опустошает тарелку, такт за тактом.
– Организованная женщина, – заметил Вандузлер. – Не из тех, кто исчезает без предупреждения.
– Если муж не беспокоится, – сказал Люсьен, – значит, у него на то есть веские причины, и он не обязан выставлять напоказ свою частную жизнь только потому, что его жена дезертировала и пренебрегла рагу. Оставим все как есть. Женщина вправе на некоторое время исчезнуть, если ей приспичило. Не понимаю, к чему устраивать за ней погоню.
– И все-таки у Жюльет что-то есть на уме, чего она нам не говорит, – сказал Марк. – Дело ведь не только в рагу, верно, Жюльет?
– Верно, – призналась Жюльет.
Она была хороша собой в слабом свете, озарявшем чердак. Охваченная тревогой, она не думала об одежде. Сидела, наклонившись вперед и скрестив руки, так что платье не вплотную прилегало к ее телу, и Марк отметил, что Матиас встал как раз напротив нее. Опять это его застывшее волнение. И есть от чего, надо признать. Белое полное тело, круглый затылок, обнаженные плечи.
– Но если София завтра вернется, – продолжала Жюльет, – я не прощу себе, что разболтала ее маленькие секреты обычным соседям.
– Можно быть соседями, но не совсем обычными, – возразил Люсьен.
– И есть еще дерево, – мягко сказал Вандузлер. – Дерево вынуждает говорить.
– Дерево? Что за дерево?
– Об этом позже, – сказал Вандузлер. – Расскажите, что известно вам.
Трудно противиться мягкому голосу старого полицейского. Непонятно, почему Жюльет должна быть исключением.
– Из Греции она приехала с другом, – говорила Жюльет. – Звали его Стелиос. Она рассказывала, что он был ей предан, защищал ее, но, насколько я поняла, он также был фанатичным, привлекательным и подозрительным, никого к ней не подпускал. Стелиос носил Софию на руках, но он глаз с нее не спускал, не отходил от нее ни на шаг. До тех пор, пока она не встретила Пьера и не бросила своего спутника. Кажется, это была ужасная драма, и Стелиос пытался покончить с собой. Да, точно, он хотел утопиться, но ничего не вышло. Тогда он поднял страшный шум, размахивал руками, угрожал, ну а потом о нем не было ни слуху ни духу. Вот и все. Ничего потрясающего. Разве только то, как София говорит о нем. Она так и не успокоилась. Думает, что однажды, не сегодня-завтра, Стелиос вернется, и тогда всем будет не до смеха. Говорит, он «настоящий грек», то есть, как я понимаю, напичкан старыми греческими историями, а это никогда не проходит. Греки в свое время что-то из себя представляли. София говорит, не надо забывать об этом. Короче, три месяца назад, нет, три с половиной, она показала мне открытку, которую получила из Лиона. На этой открытке была нарисована только звезда, к тому же корявая. На меня она не произвела впечатления, но Софию она потрясла. Я считала, что звезда означает снег или Рождество, но София была уверена, что она означает Стелиоса и что это не предвещает ничего доброго. Видно, Стелиос всегда рисовал звезды, а греки выдумали, будто звезд надо остерегаться. Но больше ничего не случилось, и она забыла. Тем все и кончилось. А теперь я вот думаю… Я вот думаю, а вдруг София снова получила открытку. Может, у нее были веские причины испугаться. Чего-то такого, что трудно понять. Греки ведь что-то из себя представляли…
