Только на седьмом месяце безмятежного провинциального существования Майкл почувствовал, что начинает тяготиться бездеятельностью. Дон Томмазино все реже появлялся вечерами в доме своего дяди-доктора, поскольку у неге развернулся очередной конфликт с «новой мафией» — молодым поколением, наживавшемся на послевоенном буме, наркотиках и спекуляции и все сильнее отодвигавшем в сторону от общего пирога придерживавшихся старых традиций сельских донов.
Так что дону Томмазино пришлось занять круговую оборону, прилагая отчаянные усилия для закрепления остатков былого могущества. Майкл лишился общества мафиозо и ему приходилось бесконечно слушать разглагольствования старого доктора, который начал повторять свои истории по второму кругу.
Как-то у Майкла возникло желание предпринять далекую вылазку в горы. Утро стояло солнечное и прозрачное. Он пошел, разумеется, в сопровождении своих непременных телохранителей, и в данном случае это имело смысл — не как защита против врагов Семьи Корлеоне, а просто потому, что прогуливаться в здешних местах одному вообще не стоило. Ни местным жителям, ни тем более чужаку. Вокруг орудовали банды, различные группировки мафии сражались друг против друга за место под солнцем, мимоходом принося смерть и горе всем, кто попадался на их пути.
Помимо всего прочего, Майкла легко могли принять за одного из бродяг, промышляющих воровством на крестьянских участках. В Сицилии ведь нет обыкновения селиться на той земле, которая идет под обработку, она слишком драгоценна, чтобы хотя бы клочок истратить под дом и хозяйственные постройки. Поэтому на участках стоят обычно только амбары, где крестьяне оставляют свои дневные припасы, и существует целая категория бродяг, еще более нищих, чем последние из земледельцев, которые решаются обкрадывать эти ничтожные запасы пищи, — под страхом жестокой расправы, ибо крестьяне совершенно безжалостны в таких случаях. Призванная защищать интересы крестьян от воров, местная мафия делала это достаточно одиозно: убивала на всякий случай всех нездешних мужчин, на которых могло пасть подозрение. То, что при этом гибла масса ни в чем неповинных людей, никого особенно не трогало.
Так что нарываться на дополнительные неприятности резона не было, и телохранители Майкла уж во всяком случае могли подтвердить, что он не бродяга и не вор.
Одного из телохранителей, пастуха по имени Кало, отличали черты истинного сицилийца: маленький рост, жилистость, которая легко заплыла бы жиром, если б он вышел в люди и мог позволить себе это, и полная бесстрастность выражения на грубоватом лице, чем-то напоминающем застывшую индейскую личину. Кало мало говорил и вообще вел себя очень сдержанно. Зато второй, Фабрицио, был и моложе, и общительнее. Он уже успел кое-что повидать на своем веку, потому что во время войны служил на флоте и побывал даже в плену у англичан, после того, как британские вооруженные силы победили итальянский флот. Фабрицио обладал чувством юмора и с интересом расспрашивал Майкла об Америке, поскольку происхождение его, конечно же, не укрылось от сопровождающих. Впрочем, знали они о Майкле лишь самое принципиальное: что он в бегах, гость дона Томмазино и зря болтать об этом не рекомендуется.
Иногда Фабрицио угощал Майкла свежим овечьим сыром, еще пахнущим снятым молоком. Все втроем они неторопливо шли по дорогам, обгоняя медленных волов и весело разрисованные повозки. По обочинам росли розовые кусты, цвели апельсиновые рощи, далеко вокруг разносился аромат миндаля и слив.
Майкл, с детства наслышанный о нищете Италии и ожидавший увидеть здесь только пустую, выжженную землю, каждый раз заново изумлялся щедрости сицилийской природы. Его родина оказалась страной сказочного изобилия, усаженной райскими садами и устланной коврами трав и цветов. Она казалась такой невероятно прекрасной, что непонятно было, как люди могут покинуть ее навсегда и жить где-то вдали от ее красот. «До чего же надо довести человека, чтобы он преисполнился ненависти к родной земле и вынужден был уйти из солнечных садов этого Эдема куда глаза глядят, в края дождей, туманов и снегов, только бы подальше», — горько подумалось Майклу.
Сегодня он надумал пройтись до далекого селенья Марджалы на побережье, а вечером вернуться в Корлеоне автобусом. Наверное, после такого длинного пути он свалится с ног от усталости и спокойно проспит всю ночь. Пастухи-телохранители заботливо взяли в дорогу пропитание — сыр и хлеб. Лупары, которые они несли на плечах, даже не пытаясь припрятать, для окружающих означали охотников, собравшихся на дальний промысел.
От великолепия сицилийского утра Майкл шел, ощущая радость бытия каждой клеткой тела, как бывало только в раннем детстве, когда погожим летним днем он гонял мяч в саду. Тогда каждый день был словно пронизан солнцем и счастьем. Сицилия вызывала у Майкла похожее пьянящее чувство. Ее сладкие и пряные ароматы он ощущал даже несмотря на постоянный насморк.
Насморк тоже был одним из последствий лицевой травмы. Сама рана давно затянулась, но кости срослись неправильно и давили на носовую перепонку. От этого болел и слезился левый глаз, из носа текло, и Майкл вынужден был таскать в карманах уйму носовых платков, пропитанных мускусом. Но порой платки промокали так быстро, что приходилось в дороге сморкаться прямо на землю, на манер здешних крестьян. Так же сморкались старые итальянские эмигранты, окружавшие Майкла в детстве, — он безмерно презирал их за привычку стряхивать сопли с пальцев на асфальт Нью-Йорка, пренебрегая платками как изобретенной англичанами ненужной роскошью.
Вся левая сторона лица словно набрякла от скопления жидкости и отекла. Доктор Тазио, настаивая на операции, приводил красивые медицинские термины, объясняя, что если бы Майкл вовремя прошел курс лечения, все легко было бы поправить: только подтолкнуть все косточки, хрящи и нервы на положенные места. Теперь же без хирургического вмешательства уже не обойтись, причем кость придется ломать. Уяснив это, Майкл наотрез отказался отдавать себя в руки палермских эскулапов. Правда, отечность смущала его больше, чем ноющая боль и постоянный насморк.
До побережья они в тот день так и не дошли. Отшагав миль эдак пятнадцать, все трое уселись позавтракать и выпить вина в тени зеленых апельсиновых деревьев.
Фабрицио достал хлеб, сыр и вино, философствуя о том, как однажды он уедет в Америку и заживет там припеваючи. Перекусив, они растянулись на влажной от росы траве, наслаждаясь отдыхом и прохладой. Фабрицио расстегнул рубаху на груди и обнажил свою знаменитую татуировку. Он не слишком часто хвастался ею, хотя сюжет вполне соответствовал сицилийским нравам: муж закалывал жену прямо в объятиях любовника. Напрягая мускулы на груди, Фабрицио умело заставлял выколотую на коже парочку двигаться, в то время как занесенный кинжал в руке супруга вздрагивал, будто от гнева. Всех троих эта ожившая картинка весьма забавляла.
И тут с Майклом произошло то, что в Сицилии называют «ударом грома».
За апельсиновой рощей, где они отдыхали, тянулись огромные помещичьи поля. Через дорогу от рощи виднелась белая вилла, похожая на маленький дворец, перенесенный сюда словно из-под руин Помпеи. Вилла была построена в ложно-классическом стиле, с массивным мраморным порталом и круглыми греческими колоннами. Среди этих колонн Майкл и увидел стайку юных девушек, которых сопровождали две скромные матроны в темных нарядах. Скорее всего все они были крестьянками из ближайшего селенья и исполняли сохранившуюся с незапамятных времен повинность: убирали дом к приезду господина. Сейчас они собирали цветы, чтобы наполнить ими многочисленные вазы в господском доме.
Не видя отдыхающих под деревьями мужчин, девушки подходили все ближе, увлеченные своими букетами. Их легкие ситцевые платья обрисовывали стройные юные фигурки, почти детские. Но под горячим сицилийским солнцем женщины созревают очень рано.
Они затеяли какую-то игру: трое погнались за одной, та выскочила к обочине дороги, держа в руке большую пурпурную кисть винограда, а другой обрывая по ягодке и бросая ими в подруг. Ее пышные темные волосы отливали червонным золотом, как виноград.
На дороге у опушки апельсиновой рощи девушка вдруг остановилась, различив под деревьями светлые пятна мужских рубашек, приподнялась на пальчики, как балерина в танцевальном движении, готовая стремительно сорваться с места и убежать испуганной ланью. Пока она стояла, застыв, случайные зрители смогли разглядеть каждую черточку ее нежного лица, словно состоящего из овалов: овальные большие глаза, овалом изогнутые брови, мягкий овал лица. Ее кожа светилась теплым цветом топленых сливок, глаза казались фиолетовыми за-за густой тени мохнатых и длинных ресниц и сияли, как две дивные таинственные звезды. Припухлые, но не очень крупные губы нежного рисунка были будто окрашены кармином из спелого винограда.
