– По всей видимости, Берр не столь широко распространялся о господине Пайне, как ты о докторе Апостоле, Джо, – сказал он с ядовитым упреком.
– Пайн и Апостол – агенты разных типов. Их никак нельзя сравнивать, – ответил Стрельски, с удовольствием отмечая, что нисколько не скован. Должно быть, ему помогла шутка Флинна по поводу СПИДа.
– Поясни, Джо.
– Апостол – пресмыкающийся, а Пайн – благородный парень, идущий на риск ради правого дела. Берр на этом очень настаивал. Пайн – оперативник, коллега, свой. Ведь Апо никто не считал своим. Даже его дочь.
– Пайн – это тот, кто изувечил твоего агента?
– Сказалось напряжение. Было большое представление, он немного переусердствовал, слишком вошел в роль.
– Так сказал тебе Берр?
– Мы так это поняли.
– Что ж, весьма благородно, Джо. Нанятый тобой агент был избит так, что лечение обошлось в двадцать тысяч долларов плюс трехмесячный бюллетень плюс судебный иск, а ты утверждаешь, что его противник слегка перестарался. Некоторые выпускники Оксфорда иногда умеют убеждать своими аргументами. Леонард Берр никогда не казался тебе лицемерным?
«Все в прошлом, – подумал Стрельски. – В том числе и я».
– Я не знаю, что это значит, – соврал он.
– Недостаточно чистосердечным? Неискренним? Несколько нечистоплотным?
– Нет.
– Только нет?
– Берр – хороший оперативник и хороший человек.
Прескотт совершил еще один круг по кабинету. Будучи по натуре тоже хорошим человеком, он явно испытывал трудности при столкновении с теневыми сторонами действительности.
– У нас возникли кое-какие проблемы с англичанами, Джо. На уровне уголовной полиции. Господин Берр и его коллеги обещали нам неопровержимые доказательства, полученные в результате хитроумной операции Пайна, большой улов на блюде. Мы пошли на это. Мы возлагали большие надежды на господина Берра и господина Пайна. Но я должен сказать, что британская уголовная полиция не выполнила своих обещаний. По отношению к нам англичане выказали такое двуличие, какого многие не могли от них ожидать. Хотя некоторые, с хорошей памятью, могли.
Стрельски подумал, что ему, вероятно, следует поддержать Прескотта в общем осуждении англичан, но был не в силах. Он любил Берра. С парнями вроде него можно ходить в разведку. Со временем Стрельски оценил и Рука, хотя тот был твердый орешек. Они были отличные ребята и провели отличную операцию.
– Джо, этот твой – прости, господина Берра – классный специалист, благородный парень господин Пайн, имеет длинный криминальный хвост. Барбара Вандон в Лондоне и ее друзья в Лэнгли раскопали весьма неутешительный материал по Пайну. Похоже, он скрытый психопат. К сожалению, англичане потворствовали его слабостям. Очень скверное убийство в Ирландии, кажется, из автомата. Сути мы не знаем, потому что они это замяли. – Прескотт вздохнул. Как несовершенны люди. – Господин Пайн убивал, Джо. Убивал, крал и перевозил наркотики. Странно, что он так и не воспользовался ножом, с которым набросился на твоего агента. К тому же Пайн – повар, ночная сова, специалист по ближнему бою и художник. Классическая картина маниакальной психопатии. У господина Пайна была страстная привязанность к любовнице торговца наркотиками в Каире, и все кончилось тем, что он забил ее до смерти. Я бы не доверился свидетельству господина Пайна, и поэтому у меня серьезнейшие, повторяю, серьезнейшие сомнения относительно поставляемых им разведданных. Я их видел, Джо. Я досконально изучил их, особенно те материалы, которые не подкрепляются никакими другими свидетельствами, но на которых строится все обвинение. Люди вроде господина Пайна просто водят всех за нос. Мать родную продадут, но считают, что чисты, как Христос. Твой друг Берр, возможно, способен на многое, но он, как честолюбивый человек, желал голову разбить, но обыграть сильных мира сего. Такие люди легко попадаются на удочку лжеца. Не думаю, что содружество господина Берра и господина Пайна плодотворно. Я не говорю, что они специально сговорились, но люди, находящиеся в тайной связи, могут воздействовать друг на друга психологически, что приводит иногда к бесцеремонному обращению с правдой. Если бы доктор Апостол все еще был с нами... он ведь был юрист, и хотя слегка не в себе, я верил, что его показания сыграют большую роль. Присяжные всегда имеют снисхождение к тем, кто возвратился к Богу. Увы, этому не суждено было случиться. Доктора Апостола нельзя больше использовать в качестве свидетеля.
Стрельски попытался отрезвить Прескотта:
– Собственно, все это выдумки, верно, Эд? Давай договоримся, все это дело не стоит и выеденного яйца? Нет никаких наркотиков, оружия, мистер Онслоу Роупер никогда не имел дела с картелями. Ошибочное опознание, так вы это называете.
Прескотт успокаивающе заулыбался, как бы желая сказать, что не собирался заходить так далеко.
– Мы обсуждаем, Джо, то, что наглядно. Такова обязанность юриста. Непрофессионалы могут все принимать на веру. Юрист же обязан проверять факты. Учти это.
– Конечно. – Стрельски тоже улыбнулся. – Эд, позволь кое-что сказать? – Он подался вперед в своем кожаном кресле и развел руками, словно прощая собеседнику все грехи.
– Давай, Джо.
– Расслабься, Эд. Пожалуйста, не накручивай себя. Операция «Пиявка» мертва. Ее убило Лэнгли. Ну а ты всего лишь могильщик. Я так себе это понимаю. Начинается операция «Флагманский корабль», но я для нее недостаточно надежен. Ну а ты, как я догадываюсь, подходишь. Ты хочешь прижать меня, Эд? Были такие охотники и раньше, ты – не первый. Со мной это проделывали множество раз, и самыми разными способами. Я ветеран. В данном случае – это Лэнгли и кое-кто из непорядочных англичан. Не говоря уже о некоторых колумбийцах. В прошлый раз Лэнгли действовало в паре с кем-то еще, возможно бразильцами, нет, черт, это были кубинцы, они почтили нас кое-чем в черный день. Ну а перед этим, Лэнгли с очень-очень богатыми венесуэльцами, но я думаю, там было еще и несколько израильтян, хотя, честно говоря, кое-что уже подзабыл, а документы исчезли. Мне кажется, операция называлась «Верный», но я не был в числе посвященных.
Он был зол, но чувствовал себя при этом на удивление комфортно. Глубокое кожаное кресло Прескотта – предел мечтаний, он мог бы отдыхать в нем до скончания века, наслаждаясь роскошью этого офиса на верхушке небоскреба, где не приходится проталкиваться через толпу и нет голого стукача на кровати со свисающим на грудь языком.
– Я бы еще мог тебе кое-что сказать, Эд, но не стану. Потому что, если я скажу, кто-нибудь меня выпорет и отнимет у меня пенсию. А если я действительно скажу, кто-нибудь будет вынужден прострелить мне голову. Я эти дела знаю, Эд. Эти правила мне известны. Эд, ты сделаешь мне одолжение?
Прескотт не привык слушать не перебивая и никогда не предоставлял никому возможности высказаться, если не рассчитывал получить ее в свою очередь. Но он знал, что такое ярость, и знал также, что со временем она обычно затихает как у людей, так и у животных, поэтому он решил применить тактику выжидания, продолжать улыбаться и отвечать рассудительно, как если бы перед ним был помешанный. Он к тому же понимал, что важно не обнаружить тревоги. С внутренней стороны его стола находилась красная кнопка, которой он в любой момент мог воспользоваться.
– Все, что я могу для тебя сделать, Джо, – мило отвечал он.
– Не меняйся, Эд. Америке ты нужен какой ты есть. Не порывай ни со своими друзьями наверху, ни с разведкой, ни с деловыми партнерами твоей жены в управлении некоторых компаний. Крепи наши устои. Честный гражданин уже и так слишком много знает, слишком много правды может повредить его здоровью. Вспомни телевидение. Пять секунд на любую тему – довольно для любого. Людей надо успокаивать, а не взвинчивать. И ты как раз тот, кто может это сделать.
* * *
Домой Стрельски ехал при зимнем солнце, ведя машину очень внимательно. Злость обострила его зрение. Хорошенькие белые домики на побережье. Белые яхты покачиваются рядом с изумрудными лужайками. Почтальон совершает свой дневной объезд. У подъезда к его дому был припаркован «форд-мустанг», и он узнал машину Амато. Стрельски нашел его на террасе, в траурном черном галстуке, с бутылкой ледяной колы в руках. Рядом на плетеном диване лежал черный котелок и облаченный в черную тройку бесчувственный Пэт флинн с опустошенной бутылкой чистейшего пшеничного виски десятилетней выдержки, которую он трогательно прижимал к груди.
