Я закурил сигарету и еще раз проанализировал свое положение.
Ясно было одно. Бегин не должен узнать, что у меня больше нет второго фотоаппарата. В противном случае мне не избежать повторного ареста. Комиссару не терпелось выдвинуть обвинение. И без вещественного доказательства в виде аппарата у меня не было ни малейшего шанса доказать следователям свою невиновность. Какого же дурака я свалял! Теперь мне более чем когда-либо необходимо было самому разгадать эту загадку. Придется рисковать. Я должен быть уверен, что обе камеры у Шимлера, я должен иметь твердые аргументы, чтобы убедить Бегина. Оставалось только одно — обыскать номер, где остановился немец.
Перспектива обыска пугала. Допустим, меня поймают на месте. Тогда к моим нынешним бедам добавится еще и обвинение в воровстве. И все же обыска не избежать. И он должен быть успешным. Когда лучше — прямо сейчас? Сердце у меня билось чуть чаще обычного. Я посмотрел на часы. Около трех. Для начала нужно было точно выяснить, где в данный момент находится Шимлер. Следовало сохранять выдержку и действовать со всевозможной тщательностью. Эти слова успокаивали. Выдержка и тщательность. Не терять головы. Туфли с мягкими подошвами? Совершенно необходимо. Пистолет? Абсурд! Нет у меня никакого пистолета, а если бы и был… Фонарь? Кретин! Сейчас же светло. И тут я вспомнил, что даже не знаю, в каком номере он остановился.
Я тут же почувствовал облегчение. Чуть не засмеялся. Посмотрел в зеркало и сделал гримасу, будто чрезвычайно раздражен чем-то. Да, так лучше. Именно это я и должен испытывать — досаду, раздражение подобным провалом своих планов. Но про себя-то я знал, что ничуть не раздражен, а, напротив, от души рад такому повороту событий. Я презирал себя. И не было нужды твердить, что, несмотря ни на какие чувства, будь то раздражение или облегчение, факт остается фактом: я не знал, в каком номере остановился Шимлер. Но толковый человек уже давно бы это выяснил. И если я так защищаю собственные интересы — испытываю облегчение при встрече с трудностями, — то да помогут мне небеса.
Вот в таком настроении я вернулся на террасу, надеясь, что там никого нет. Увы. В углу на шезлонге, покуривая трубку и читая какую-то книгу, сидел герр Шимлер. Знай я его номер, сейчас был как раз удобный случай заглянуть туда. Я уже повернулся, чтобы уйти, но так и не сдвинулся с места. В конце концов, ничего дурного не будет в том, чтобы затеять разговор с этим человеком, прощупать, с кем я имею дело. Одна из фундаментальных опор любой правильной стратегии — изучение противника.
Но думать о том, что хорошо бы изучить способ мышления герра Шимлера, оказалось легче, чем заняться этим в действительности. Я подвинул плетеный стул и сел в тени рядом с ним и откашлялся.
Он переместил трубку из одного угла рта в другой и перелистнул страницу книги, даже не удостоив меня взглядом.
Я слышал, что если упорно смотреть человеку в затылок, то в скором времени он обязательно обернется. Добрых десять минут я не сводил с герра Шимлера глаз, мысленно уговаривая его повернуться. Думаю, за это время я вполне усвоил антропометрию его затылка. Но никакого эффекта это не возымело. Мне удалось даже разглядеть название книги, которую он читал. Это было «Рождение трагедии из духа музыки» Ницше на немецком — одна из нескольких немецких книг, которые я заметил на полке в читальне. Я оставил попытки состязаться с Ницше и перевел взгляд на море.
Солнце палило нещадно. Горизонт был покрыт колеблющейся дымкой. Воздух над каменной балюстрадой дрожал от жары. В саду вовсю стрекотали цикады.
Я смотрел, как гигантская стрекоза, описав круг над цветущим кустарником, взлетела и исчезла в сосновых ветвях. В такой день не хотелось думать о шпионах. Я знал, что мне следует позвонить Бегину и продиктовать ему перечень имеющихся в наличии фотоаппаратов. Ничего, подождет. Может, попозже, когда жара спадет, я прогуляюсь до почты. Детектив в своем плотном темном костюме будет маяться за воротами, в тени сухих пальм, и мечтать о стакане лимонада. Я завидовал ему. В обмен на душевный покой я охотно бы носил в жару черное, потел, ждал, вел наблюдение и изнывал от желания выпить стакан лимонада. Хорошая жизнь! А мне приходится ходить украдкой, как преступнику. За мной следят.
Интересно, что думает обо мне Мэри Скелтон? Да ничего, наверное. А если что-то и думает, то наверняка — что я вежливый, в чем-то небезынтересный молодой человек со склонностью к языкам, что оказалось весьма кстати. Я вспомнил ее слова, сказанные, когда она думала, что я не слышу: «Славный господин». Вполне подходит к соседу по пансионату. Если такие девушки, как Мэри Скелтон, проявляют к тебе интерес, это, мягко говоря, не может не радовать. Своего брата она знает как облупленного. Это очевидно. Не менее очевидным было и то, что она думает, будто и он знает ее как облупленную. Об этом можно судить по тому, как он с ней обращается. Но она…
Герр Шимлер захлопнул книгу и постучал чубуком трубки по деревянной ручке шезлонга.
Сейчас или никогда. И я нырнул.
— Ницше, — заметил я, — не лучший спутник по такой жаре.
Он медленно повернулся и внимательно посмотрел на меня. Сейчас на его впалых щеках было побольше румянца, чем накануне вечером, а из голубых глаз исчезло несчастное выражение. В них отражалось другое, более определенное ощущение — подозрительность. Я заметил, как у него сжались губы.
Он принялся набивать трубку.
— Наверное, вы правы. Но я не искал спутника.
При любых иных обстоятельствах такой отлуп поверг бы меня в тяжелое молчание. Но сейчас я продолжал гнуть свое:
— Выходит, в наше время люди читают Ницше?
Дурацкий вопрос.
— А почему бы и нет?
— Право, не знаю, — пробубнил я. — Мне казалось, он вышел из моды.
Шимлер вынул изо рта трубку и искоса посмотрел на меня:
— Да вы хоть отдаете себе отчет в собственных словах?
Мне это надоело.
— Откровенно говоря, нет. Просто захотелось поговорить.
Какое-то время он смотрел на меня, затем его лицо осветилось улыбкой. Это была очень славная улыбка и заразительная. Я улыбнулся в ответ.
— Много лет назад, — сказал я, — один мой однокашник, бывало, часами втолковывал мне, какой великий человек Ницше. Я лично споткнулся на «Заратустре».
Он зажал трубку в зубах, потянулся и посмотрел на небо.
— Ваш друг заблуждается. Ницше мог стать великим человеком. — Он щелчком сбросил книгу с колен. — Это его самая ранняя работа, и в ней есть зерна величия. Можете себе представить, он считает Сократа декадентом. Мораль как симптом декаданса! Безупречное построение. Но как вы думаете, что он писал об этом же почти двадцать лет спустя?
Я промолчал.
— Что от этого рассуждения разит гегельянством. И он совершенно прав. Идентичность — это определение, применимое только к простым, непосредственным, мертвым предметам, а основа движения и жизни — противоречие. Лишь в том случае, если предмет заключает в себе противоречие, он движется, обладает импульсом и энергией развития. — Шимлер пожал плечами. — То, что молодой Ницше осознавал подобно Гегелю, в позднем возрасте он презирал. Поздний Ницше обезумел.
Мне было непросто следовать за ходом его мыслей.
— Я что-то не видел вас купающимся, — неловко проговорил я.
Он бросил на меня короткий сердитый взгляд:
— Вы что, нарочно хамите?
— Ничуть. Просто меняю тему разговора.
— В таком случае вы делаете это очень неуклюже. — Он отвернулся и добавил: — Я действительно не купаюсь, но, если угодно, мы могли бы сыграть партию в русский бильярд. Или это, по-вашему, bagatelle?[25]
Это было сказано с вызовом. У Шимлера был вид человека, с трудом мирящегося с неизбежностью.
Мы вошли внутрь дома.
Стол для русского бильярда стоял в углу просторной комнаты. Мы начали игру в тишине. Он легко разгромил меня за какие-то десять минут. Сделав победный удар, Шимлер с насмешливой ухмылкой распрямился.
— Вряд ли вы получили большое удовольствие, — сказал он. — Вроде вы не слишком сильны в этой игре. Хотите попробовать что-нибудь другое?
Я улыбнулся. Его манера обращения отличалась резкостью, почти грубостью, но в то же время было в этом человеке нечто неотразимо симпатичное. И я почувствовал, что мне хочется дружеского общения. Я почти забыл, что он — Подозреваемый Номер Один. Вскоре мне напомнят об этом факте.
— Да, — сказал я, — давайте сыграем во что-нибудь другое.
Он расставил шары, намелил кий и нагнулся над столом, чтобы сделать первый удар. При свете, падающем из окна на его лицо, довольно широкие скулы словно бы заострились, подчеркивая тонкие щеки, выделялся большой лоб. Превосходной лепки череп, с этим бы согласился любой художник. Руки тоже были хороши — крупные, но тонко оформленные, твердые, четкие в движениях. Пальцы, слегка обхватывающие кий, непринужденно прижимали его к большому пальцу левой руки. Говоря, он не сводил глаз с красного шара.
