Что-то знакомое было в этой эластичной походке, в этих вкрадчивых движениях головы, лап, спины.
Все новое для себя Миша привык сопоставлять с тем, что уже знал. Вот почему, всматриваясь в гибкое тело медленно ступавшего хищника, Миша обнаружил в нем сходство с собакой Василия Ивановича. Тигрица была похожа на Ласку как бы свойствами характера, проглядывающими в ее притворно-ленивых, обмачиво-добродушных движениях.
Вот если бы Ласка благодаря какому-нибудь чуду выросла во много раз!. Наверно, почувствовав свою силу, она вела бы себя точно так же. Она не виляла бы заискивающе хвостом, не ползала бы на брюхе. Куда делись бы ее смешная, собачья улыбка и преданный взгляд! Суетливость и угодливость сменились бы коварной вкрадчивостью, как у этого опасного зверя.
«Не пора ли стрелять? — спросил себя Миша, прикидывая расстояние и вспоминая наставления Панкрата. — Нет, рано. Не попадешь, только раздразнишь».
Тигрица вдруг насторожилась. Видимо, учуяла что-то. Ее оскаленная морда выражала злобу и жадность. Проследив за взглядом хищника, Миша с ужасом увидел, что кто-то шевельнулся в кустах. И в то же мгновение могучее тело зверя почти безо всякого усилия взлетело в воздух и обрушилось на жертву.
Миша и дробовика не успел поднять. Жалобный стон пронесся в воздухе.
— Настя там! — вырвалось у Миши.
Не помня себя от жалости, не думая об опасности, он вскочил на ноги и закричал что было сил, стараясь отвлечь внимание тигрицы на себя. Зверь угрожающе взревел и повернул голову. В тот же момент над самым ухом Миши что-то треснуло со страшной силой.
— Вовремя крикнул, — спокойно сказал Петр, опуская дымящийся карабин. — Нужно было, чтоб она голову повернула.
Зверь как-то слепо, неуклюже полз по траве, содрогаясь всем телом и тяжко дыша. Это были предсмертные конвульсивные движения, но Мише они казались грозными и ужасными. Практикант вскинул ружье.
— Не трать пороху, — сказал Петр, — пуля у тигрицы в мозгу.
Практикант был охвачен отчаянием.
— Эх, опоздали, раньше бы! — горестно воскликнул он и, держа ружье наперевес, бросился к кустам.
— Эй, берегись, не подходи к зверю! — послышался сзади голос Гжибы. — Ожить еще может.
Миша, не слушая его, обежал по склону. Он споткнулся о вытянутую лапу тигрицы, но удержался на ногах.
Что же это? Земля вокруг была усеяна пухом, перьями. В кустах лежала большая птица с распластанными поломанными крыльями и длинной гибкой шеей.
Так вот кто это был! Лебедь прятался в кустах, а Миша подумал, что там Настя. Охотник ли ранил птицу, заболела ли она и не могла улететь со стаей, кто знает?
Судорога перехватила Мише горло. Он опустился на землю, на глаза его навернулись слезы.
— Фу, черт! Что это со мной? — смущенно бормотал Миша. — В самом деле, как пьяный. Стыд какой! — Усилием воли он подавил судорогу, сжимавшую горло.
— Ты чего над лебедем колдуешь? — раздался над ним голос Петра.
— Понимаешь, думал — это Настя.
Миша облегченно вздохнул и вскочил на ноги, пряча лицо от Петра, чтобы тот не заметил его мокрых глаз.
Возле тигрицы собрались все, кто принимал участие в охоте.
— Ай да Петр! Ну молодец! — повторял Кандауров, попыхивая трубкой. — На таком расстоянии, и прямо в глаз!
— Хороша! — похваливал Панкрат, оглядывая могучее тело тигрицы. — А что, если б чуточку повыше взял? Только б раздразнил ее. Не сдобровать бы нам тогда!
— Снайперу не положено выше брать. — Петр улыбнулся.
Сдержаннее всех вел себя Гжиба.
— Аккуратный выстрел, — сказал он, подняв голову зверя и показывая кровавую рану «а месте правого глаза. Он критическим взглядом смерил Петра с ног до головы. — Аккуратно пальнул, — повторил он, — ничего не скажешь. — И с явной завистью добавил: — А я жду в засаде, жду… Другим путем чертовка пошла.
— Вот кто мне помог. — Петр стиснул сильной рукой Мишино плечо и рассказал, как это все было.
Пока снимали шкуру с убитого зверя, прошло больше часа. Кандауров пригласил Гжибу переночевать в лагере. Миша переглянулся с Панкратом и пожал плечами. «Зачем Владимир Николаевич его зовет? Хочет уговорить разбойника?»
В лагерь пришли затемно.
У костра сидела Настя, живая и невредимая. Видимо, она |Не чувствовала за собой вины. На все расспросы отвечала: ‹«Не хочу в деревню». Потом призналась, что бегала по тайге, пока не увидела следы титра.
— Эх, ты! — сказал Миша. — Не ожидал я от тебя… — Он махнул рукой и отвернулся.
Землеустроитель и его помощники были чрезвычайно довольны охотой, без конца рассказывали друг другу подробности и рассматривали с восхищением великолепную шкуру зверя. Только Фома сокрушенно повторял:
— Ой, не к добру это, не к добру, братцы! — Он боялся, что в тайге бродит тигр-самец, который придет по следам охотников и нападет на лагерь. Недоволен был Фома также появлением Гжибы. Что-то сердито бормоча, он принялся разливать по тарелкам перестоявшийся, остывший суп.
Гжибе, как и всем, дали пресного мяса и сладкой картошки. Он молча ел.
После ужина они остались у костра вдвоем: Гжиба и Кандауров. Из палатки слышались нестройные, дикие звуки. Кто-то колотил в сковородку, кто-то наигрывал на гребенке, как на губной гармошке, кто-то пищал на самодельной дудочке из тростника. Вразнобой стучали, ударяясь друг о друга, деревянные ложки. Гжиба и Кандауров услышали, как захохотал Панкрат, и Миша возбужденно сказал:
— Да не так, не так! Следите за моей рукой. Ну, разом, начали!
— Что это? — опросил Гжиба.
— Оркестр Миша организовал. Сыгровка у них.
— Ишь ты! — сказал глухо охотник. — Весело живете.
Кандауров достал из походной аптечки бутылку спирта. Прозрачная жидкость казалась розовой в отсветах костра.
— А не выпить ли по случаю встречи? — предложил он. — Помянем тигра…
— Вижу и понимаю, — с расстановкой сказал Гжиба, откладывая в сторону дробовик, который чистил до этого, — он никогда не сидел без дела. — Очень даже понимаю, к чему это. — Однако взял стакан и залпом осушил его.
Вышил и землемер. Закусили пресным мясом.
— Свалить меня хочешь? А где же твоя наука? — Гжиба, прищурив угрюмый глаз, с вызовом поглядывал то на веточку, которую вертел в руках, то на землемера, как бы измеряя его рост. — Что же это так? Ты и человека на корню познавай, как сосенку.
— Он сам себе налил и выпил. Я и так тебя знаю, — с деланным равнодушием сказал землемер. — Изучил от корней до самой шапки.
Он тоже пил, но наливал себе лишь на дно кружки…
— Что же это ты, Гжиба? Хочешь один всей тайгой владеть? Получается так: одного живоглота сбросили, а на его место рвется другой. Ты же партизаном был. А теперь что? Государь всея тайги? Новый самозванец? Видала уже таких матушка Русь.
— Эх, землемер, не понимаешь ты меня.
— Это ты нас не понимаешь. Если бы понимал, не жалел бы для нас тайги.
Охотник усмехнулся.
— Я не тайгу, а мужиков жалею, что сюда идут. Ну куда суются? Не сдобровать им тут, не привыкнуть; только тайгу разорят и уйдут. Изгадят все, повырубят, поразгонят птицу лесную, зверя таежного — и поминай как звали…
Гжиба задумался.
— А если мужиков жалеешь, помоги им. Ишь какой: «Моя тайга!» Да она никогда твоей и не была. Сам знаешь, кто здесь властвовал: контрабандист, скупщик пушнины, золота, пантов, женьшеня. По дешевке в обмен на спирт, на опиум, на гнилую мануфактуру забирал он все у охотников, у старателей. Все были у него в долгу. Это был такой же опасный и злобный хищник, как тот тигр, которого мы сегодня убили. Так же беспощадно грабил тайгу, держал ее в страхе и повиновении…
Гжиба молчал. Хмурился, разглаживал бороду.
— И к нам ты несправедлив, — продолжал землемер, наблюдая за Гжибой. — Боишься, что в тайгу придут бездельники, хвастуны, вздорные люди. Но ведь это неверно. Ты вот считал Петра недотепой. Сегодня ты убедился, на что он способен. Думаешь, просто повезло ему? Верно, тигров вот так, нос к носу, он еще не встречал. И все-таки у него не дрогнула рука. Человек не растерялся, потому что уже немало перевидал на своем веку двуногих душегубов и знает, как себя с ними вести. На такого можно положиться. Нужно будет, он богатырский подвиг совершит, на смерть пойдет за нас с тобой. И сделает это спокойно, уверенно, без суеты, без хвастовства. Недаром ему сам Буденный доверял. Лихим он был конармейцем в гражданскую войну. Ты присмотрись получше, что это за человек: отважный, великодушный, решительный. А сколько таких у него в артели! Да и Миша мой не зря ест хлеб. Неуравновешен он еще, это верно, — резковат, порывист, способен на необдуманные поступки. Но зато и бескорыстен, думает прежде всего о других. Он хотел, окончив среднюю школу, поступить в вуз, но мать у него зарабатывает мало, отца нет. И вот он стал кормильцем семьи в восемнадцать лет, поехал работать в тайгу, а мечту о вузе пока отложил.
