— Ну и оставайтесь при своем мнении, а я считаю его негодяем, способным на любую подлость.
— Как ты поспешно судишь о людях. Гжиба никому не верит, кроме самого себя. Вот почему он такой. Это плохо, очень плохо. Но ведь и ты… Ты тоже относишься к людям с подозрением. Это в восемнадцать-то лет! Старика-охотника немало обижали его ближние. А ты-то почему так недоверчив к ним?
— Кому это я не доверяю? Гжибе только одному. Он заслужил это.
— Ты возненавидел его с первого взгляда. Еще тогда, когда он сказал тебе на берегу Амура, что ты держишь удилище не за тот конец.
Миша вспыхнул, хотел ответить дерзостью, но сдержался.
— Да, я обиделся тогда на него, но дело не в этом. Ему нужно запугать нас. И змею в ичиг это он положил. Он, он, что бы вы ни говорили. Все улики против него. Ну что же делать, если они на поверхности лежат. И Ли-Фу… Он жалеет Гжибу, вот точно так же, как и вы, но он догадывается, кто это сделал.
— Вот еще мне свидетель обвинения!
— Да, свидетель! Честный и неподкупный. А вы… а вы… — Миша совсем разволновался. Подумать только: его сравнили с Гжибой, все его доводы высмеяли. — Жалостливы уж больно. Вот он, тот крючок, на который ему удалось вас поймать. Уж он-то знает, этот пройдоха, за какой конец нужно держать удилище, чтобы рыбка не сорвалась.
— Так!.. Все выложил? — Кандаурову на этот раз изменило его привычное хладнокровие. Голос его вздрагивал от сдержанной ярости. — А теперь послушай, что я тебе скажу, и постарайся запомнить, запомнить на всю жизнь. — Он жадно затягивался и передвигал трубку из одного угла рта в другой. — Смотри, Миша, ты стоишь на распутьи. Если и дальше будешь чуть что подозревать людей во всех смертных грехах, поддаваться предвзятому мнению, злобному навету, первому неблагоприятному впечатлению, все хорошее, что в тебе есть, прахом пойдет и через десяток-другой лет… э, да что говорить! Увижу я тебя на улице и отвернусь, сгорю со стыда из-за того, что одна нас с тобой земля носит. Ишь ты… Чуть что, хватается за ружье. Себе, значит, не доверяешь. А ведь доброе, чуткое слово, сказанное к месту и вовремя, оно получше ружья стреляет, бьет без промаха, но не насмерть, заставляет человека задуматься, спохватиться, если он еще не окончательно потерял себя.
Миша с обидой и запальчивостью начал было возражать, но землемер отвернулся, не слушая его. Он был, бледен, тяжело дышал.
— Уходи, пожалуйста! Не обижайся, но видеть тебя, сегодня больше не хочу.
На другой день отряд постигла новая беда. Пока все были на работе, со склада припасов пропал ящик с консервами.
— Как ты это допустил? — допрашивал Кандауров совершенно обескураженного Фому. — Ты же охраняешь лагерь.
— Да я только на полчаса отлучился, пошел с Настей в лес за дровами, — объяснял Фома. — Прихожу, а продуктов нет.
Миша на этот раз только руками развел. О Гжибе ничего не сказал.
— Почему костер переложен? — спросил землемер.
— Да будь оно проклято, то место! — заговорил злобно Фома. — Какого я там страху натерпелся с этим Гжибой, когда он ночь коротал у костра.
— М-да… — протянул Петр. — И чего он к нам цепляется? Придется, видно, проучить разбойника.
Попыхивая трубкой, Кандауров подошел к вырытому возле палатки погребку и внимательно осмотрел его.
Зверь не мог утащить продукты. Во-первых, яма была прикрыта тяжелыми бревнами, связанными вместе; во-вторых, зачем медведю или рыси консервы? Да и следов звериных не видно вокруг оклада.
— Послушай, Фома, здесь что-то не так. Ты путаешь, — обратился к возчику землемер. — Видишь, возле склада много золы, и земля, как раскрытая книга, — все понятно грамотному человеку. Утром ты подмел здесь и вот смотри: кроме тебя, никто не подходил к складу.
Фома обошел вокруг погребка, с недоумевающим видом пожал плечами.
— Ну, я там не знаю насчет следов. А ваших консервов я не брал. Тоже скажете!.. — Он обиженно засопел. — Может, Гжиба еще прошлой ночью ваял, пока мы в палатке были. Сами позвали его ночевать. Вот он и воспользовался. Положил себе в мешок и ушел. А мне глаза отвел. Он на все способный.
— Подожди-ка! Ведь ты обнаружил пропажу не вчера, а сегодня днем. Как же он мог прошлой ночью взять?
— Ну что ж, заметил-то я сегодня, это верно, только это ни о чем не говорит, потому как вчера я не лазил в погреб. Я оттуда продукты раз в два дня достаю. Бревна тяжелые, что же, прикажете надрываться? Выходит, ночью он и взял, отвалил аккуратненько заслон и снова привалил. Я вчера утром ничего и не заметил, подмел вокруг, вот они, следы-то его, и пропали.
А вечером, перед оном, расстроенный Фома снова — в который раз — рассказывал о том счастливом, но, увы, коротком периоде своей жизни, корда он был самым богатым человеком на сто верст в окружности. Рыская с другими старателями по тайге с деревянным лотком под мышкой и котомкой за плечами, он вдруг напал на сказочную золотую россыпь. Целую неделю удачливые старатели буквально загребали золото лопатой. Вот жизнь началась!
В их жалкий шалаш явился собственной персоной таежный богатей, скупщик золота, и принялся угощать спиртом, вином, одаривать всякими диковинными вещами. Как это он только пронюхал об их удаче?
— Хорошо пожили! — хвалился Фома. — На всю жизнь память!
Но кончилось все очень быстро. Через две недели они спустили пронырливому скупщику не только намытое в этом счастливом месте, но и добытое прежде. В Общем, уплыло от них все золото, скопленное в течение целого года лишений, поисков и каторжного убийственного труда.
«Ничего, — думал Фома, — еще набреду на такой же тайник». Но никогда уже больше не находил он заповедного места.
— Да, бывает, — подтвердил Саяпин. — Говорят, вот так же с Силантием получилось. После Того он и пить начал.
— Сохранил бы то золото, всю бы жизнь в богатстве провел и у вас бы здесь не работал, — бурчал Фома, — а то, туда же, попрекают консервами, будто я их взял. А на что они Мне!..
В последнее время Мишу словно подменили. Юноша стал замкнут и молчалив. Он снова взялся за свою поэму о тайге.
Теперь он решил никому не подражать. «Песнь о Гайавате», может быть, и хороша, но она возникла на далекой, чуждой ему земле. Миша отказался от спокойного описания «девственных прелестей тайги». Не «завлекать», «е «манить» в тайгу должна его поэма, а вооружать читателя, воспитывать его, вселять бодрость и уверенность в своих силах. Землемер в пылу гнева оказал Мише, что из него, может быть, ничего не получится, «все прахом пойдет». А поэма? Она-то останется! Обязательно должна остаться.
Свободного времени у Миши было мало, и он работал над поэмой урывками. Он очень уставал за день, тянуло после ужина сразу же броситься в постель, но Миша подавлял в себе это желание, брался за перо и вскоре, увлекшись работой, забывал об усталости.
После исчезновения консервов Фома стал еще более ворчливым.
Его вечерние истории заканчивались теперь жалобами и вздохами; рабочие слушали его уже без интереса, а иногда и вовсе не хотели слушать.
Тогда, попыхивая трубкой, принимался рассказывать землемер. Его истории были куда интереснее историй Фомы. Он рассказывал о людях добрых и злых, смелых и нерешительных, судьбы которых переплелись с его судьбой, об опасных или веселых приключениях (они подстерегали его на каждом шагу).
Много произошло событий за пятнадцать лет его работы в таежном краю. Однажды весь отряд с лошадью и телегой провалился в полузамерзшую речку. На следующий год начальника партии, друга Кандаурова, помял медведь. Лето 1912 года было таким дождливым, что постели в палатках были всегда сырыми, а мокрицы заползали в карманы, в готовальни и планиметры. В довершение всего разлились реки и надолго отрезали отряд от населенных мест. Кандаурову и рабочим его отряда приходилось испытывать жажду, зной, холод.
Люди при этом вели себя по разному. Чем ничтожнее оказывался человек, тем тяжелее переносил страдания, так как беспокоился только о себе и был убежден, что именно ему приходится хуже всех.
Землемер рассказывал рабочим о том, как важно каждому человеку изучить свой характер, свои возможности, чтобы не растеряться в трудную минуту, заранее подготовить себя к любым испытаниям.
Иногда землемер задавал забавные психологические задачи.
— Как думаете, что сделает Фома, если в наше отсутствие на лагерь нападет медведь? — спрашивал он.
— Убежит со всех ног, — говорили рабочие в один голос.
Фома спорил, сердился, доказывал, что будет защищать лагерь до последней капли крови.
— Вот видишь, — говорил землемер, обращаясь к Фоме, — тебе не верят. А почему? Подумай над этим.
Глуховатый, спокойный, размеренный голос землемера звучал теперь и в палатке, и во время переходов в тайге, и на съемке, и перед сном у костра. Оказывается, он был не таким уж молчаливым человеком.
