Землемер умолк и некоторое время сидел неподвижно, потом порывисто встал, отошел от костра и, спрятав в аптечку бутылку с остатками спирта, прислонился к телеге. Лицо его смутно белело в ночных сумерках.
— Вот ты говорил, что он несерьезный какой-то, слишком много разговаривает, — снова начал Кандауров вполголоса. — Верно ли это? Ты ведь сам убедился, что он способен не только на разговоры. Однако отчасти и ты прав. В нем нет пока еще настоящей твердости, закалки. В прежнее время из Миши вышел бы никчемный фантазер, а вот в условиях Советской власти он, безусловно, превратится в полезного члена общества. Миша добьется своего, пробьет себе дорогу. Он проявляет большое упорство, когда бывает уверен в своей правоте, в своих силах. А если он и ошибется, мы, большевики, его поправим и поддержим, — Кандауров кивнул в сторону палатки. — Вот таков мой Миша! Нет, не шалопут он, как ты его называешь. Не наговаривай на парня. Ведь я его знаю… Я отвечаю за него, — закончил землемер с силой и твердостью.
— Ну, а еще что?
Землемер удивленно покосился на Гжибу и ничего не сказал.
— И это, выходит, все?
— А чего бы ты еще хотел?
— Про соль ничего не спросишь?
Землемер молчал.
— Ну; спасибо! Это я ценю, землемер. Значит, угощал ты меня от чистого сердца. — Гжиба с облегчением отбросил от себя веточку, с которой так долго не расставался. — И завтра об этом не опрашивай. Ничего пока не могу объяснить… Если сказать тебе, что не я взял соль, все равно же не поверишь. Вот удастся того человека сыскать, другое дело.
Гжиба завернулся в полушубок, лег у костра и вскоре заснул. В палатку он не захотел идти, хотя Кандауров и приглашал его.
На следующий день Миша проснулся в превосходном настроении. Еще все спали. Он выбежал Из палатки в одних трусах и полюбовался на шкуру убитого тигра. Она висела на дереве и казалась неправдоподобно большой. А где же Гжиба? Видимо, он уже ушел.
Было холодно. Солнце еще не встало, над поляной стлался туман, иней покрывал землю, стволы сосен, серую нахохлившуюся палатку. Миша принялся прыгать, энергично взмахивая руками, то сжимаясь в комок, то распрямляясь, как пружина. Прыжки, похожие на замысловатый танец, не входили в число обязательных упражнений утренней зарядки, но сейчас были необходимы для того, чтобы согреться и прогнать остатки сна.
Затем Миша облился холодной водой и докрасна растер тело мохнатым полотенцем. Заглянув в палатку и разбудив Фому, он совершил довольно далекую прогулку бегом. Назад в лагерь возвращался не торопясь, ощущая приятную бодрость во всем теле-
Занималось чудесное солнечное утро. Такие рассветы — свежие, искрящиеся, с крепким запахом осени — бывают только в октябре. Тайга купалась в дымчатом голубоватом тумане, но он уже таял, редел, открывая вымытые, сверкающие от инея стволы елей.
В лагере готовились к завтраку.
Из-под крышки закипевшего на костре чайника вырывался пар. Фома, надув с важным видом щеки и пыхтя, будто выполнял очень трудную работу, лил в котел с кашей подсолнечное масло.
Миша с большим удовольствием наблюдал эту мирную привычную картину.
Он сдержанно поздоровался со всеми, а Насте погрозил пальцем: «Не забывай, мол, я еще на тебя сердит», потрепал по шее Чалого, угостил его черным хлебом, затем подсел к костру и осведомился у Фомы, что тот видел во сне.
— Тут увидишь, — буркнул Фома. — Столько за ночь перетерпел, не дай бог! Только под утро и уснул-
Выяснилось, что с вечера еще он не мог успокоиться, боялся за лошадь, выходил к ней раз пять. Вдруг тигр ее утащит или Гжиба уведет? Охотник расположился у костра в двух шагах от Чалого.
Незадолго перед рассветом Фома не вытерпел и подошел к охотнику. Гжиба не спал, сидел и курил, что-то обдумывая. Костер уже догорал, подергивался пеплом. Кругам был непроглядный мрак. Фоме показалось подозрительным, что Гжиба не поддерживает догорающий костер.
«Колдует, — подумал с ужасом Фома, заметив, что охотник что-то шепчет про себя. — Сейчас второго тигра на нас напустит. С первым ничего не вышло, — спасибо Петру, не растерялся, — так он второго вызовет».
Долго Фома переминался с ноги на ногу, кряхтел и, наконец, заговорил с охотником напрямик.
— Гжибушка, голубчик, ты уж на нас не гневайся, — попросил Фома ласковым голосом. — С тиграми-то шутки плохи. Хватит с нас и одного.
Гжиба презрительно посмотрел на него, качнул головой, сказал сердито:
— Тигр, это что… Есть кое-кто и пострашнее тигра…
Охотник долго еще дымил самосадом, не произнося ни слова, потом встал, отряхнулся и зловеще бросил:
— Запомни мои слова: беречься вам надо! Смотри!
Он постоял у костра, разглаживая бороду. На фоне темного, закутанного в тучи неба смутно маячил его черный силуэт.
Потом силуэт стал уменьшаться, сереть и пропал, слился с тайгой. И если б не шорох травы, такой отчетливый в ночной тиши, Фома мог бы поклясться, что Гжиба не ушел, а растаял в воздухе, испарился, как это делают колдуны.
— Нет, воля ваша, — закончил свой рассказ возчик, поднимая к землемеру расстроенное лицо, — зря мы судьбу дразним. Это что же такое? Беспременно несчастью быть. Вы вот уйдете, а я один в лагере. Тут-то он и заявится.
— Кто это он? — поинтересовался Кандауров.
— Ну, тигр или тот, который пострашнее тигра. Эх, кончать бы работу и до дому скорей!
— Опять за старое, Фома! — рассердился Миша. — Выбрось ты эти мысли из головы.
После удачной охоты на тигра Миша долго размышлял о странном поведении Гжибы. Землемер рассказал ему о своем разговоре с охотником, о его печальной молодости, о несчастной любви. Лет десять назад у Гжибы заболела жена. Батрачкой была, надорвалась на работе, пока Гжиба воевал на Карпатах «за веру, царя и отечество». Вернувшись с фронта в семнадцатом, он уже не застал ее в живых. Был человек и нет его, как будто она ему во сне приснилась. Каму какое дело до одинокой солдатки и угрюмого защитника родины, который сумел полюбить только один раз в жизни, да и то уже в зрелых Годах.
«Печальная история, что и говорить, — подумал Миша. — Жаль, конечно, человека…» А что если в самом деле Гжиба не враг им? Как близкое, родное, живое существо, любит Гжиба тайгу и ревниво оберегает ее от случайных пришельцев, которые того и гляди могут повредить ей.
Сейчас охотник присматривается к отряду, изучает людей, испытывает их. Стоит Гжибе убедиться, что они несут с собой не разорение этому привольному краю, а счастье, изобилие, и он превратится в преданного союзника, друга, помощника.
Но так ли это? А ядовитая змея в ичиге? Ведь это только Гжиба мог подбросить гадюку.
Нет, Миша не имеет права поддаваться чувству жалости. Совершенно ясно, Гжиба ведет двойную игру. Иногда он дает волю своей ненависти, грозит, запугивает, а иногда, чтобы усыпить их подозрения, прикидывается обиженным жизнью. Хочет войти в доверие, только и всего. Кандауров обязан был написать об этом негодяе куда следует и передать заявление с Мешковым. Пусть они возьмут Гжибу за жабры. Уж там-то разберутся, что к чему.
В тот же день, сидя у костра после работы, Миша поделился с землемером своими соображениями. Он говорил горячо, страстно, подкрепляя свои слова энергичными взмахами кулака; глаза его горели, голос звенел, как будто он выступал перед большим собранием.
— Опять двадцать пять, — сказал с неудовольствием Кандауров. — Уж. больно ты грозен, как я погляжу. Значит, сразу к стенке «коварного злодея»? Но в чем же проявилось его коварство?
— В том, что выдает себя не за того, кем является!
— Это не доказано.
— В том, что завлек Петра в зыбун.
— Ну, это ничего. Петр даже ног не замочил.
— В том, что забрал у нас соль и сделал это ночью, предательским образом.
На последнее замечание Миши Кандауров ответил не сразу. Он зажег спичку и долго раскуривал отсыревший табак.
— Да, с солью нехорошо получилось, — согласился землемер, выпуская густую струю дыма после глубокой затяжки. — Это-то происшествие и мне кажется непонятным. Тут против Гжибы много, я сказал бы, даже слишком много улик…
— Как? Вы все еще думаете, что соль взял не Гжиба? Кто же тогда?
Землемер вздохнул.
— А ты знаешь, по какой причине происходят самые ужасные судебные ошибки? Это бывает, когда улики против человека слишком очевидны, когда они лежат на поверхности, сами просятся в руки. Нет, этого недостаточно для приговора. Я убежден, что Гжиба не способен лукавить, действовать коварно, исподтишка.
— Ну и оставайтесь при своем мнении, а я считаю его негодяем, способным на любую подлость.
— Как ты поспешно судишь о людях. Гжиба никому не верит, кроме самого себя. Вот почему он такой. Это плохо, очень плохо. Но ведь и ты… Ты тоже относишься к людям с подозрением. Это в восемнадцать-то лет! Старика-охотника немало обижали его ближние. А ты-то почему так недоверчив к ним?
