Любой разведчик – законченный циник. Иначе нельзя. Оперируя пациента, хирург думает не о милосердии, а об удалении поврежденного органа, иначе он будет вынужден отложить инструменты, чтобы не причинять боль ближнему. Прокурор, руководствующийся христианской заповедью «не судите и не судимы будете», может подавать в отставку. Боксер, возлюбивший соперника, как себя самого, должен отказаться от победы.
Точно в таких же жестких рамках находился Нолин, расправившийся с потенциальным противником. Он не имел права на сочувствие темнокожему Геркулесу. Вместе с тем не испытывал он ничего похожего на ненависть, злорадство или удовольствие. Когда обстановка требовала того, Нолин уподоблялся боевому роботу. Его учили этому с первого дня вербовки. И он отлично усвоил все основные уроки, начиная с самого первого, преподнесенного ему в девятнадцатилетнем возрасте.
Начало восьмидесятых годов Нолин (носивший тогда свою первую и настоящую фамилию) встретил первокурсником престижнейшего московского Института международных отношений, не ведая того, что МГИМО является «кузницей кадров» для КГБ. Сдав вступительные экзамены и получив вожделенное койко-место, он вселился в общежитие, накупил множество общих тетрадей и приготовился грызть гранит науки. Грызть поначалу пришлось окаменевшую воблу, запивая ее пивом. Банкет по случаю новоселья был оплачен из дырявого кармана Нолина. Так распорядился сосед по комнате, кудрявый орловец Самойлов. Он перешел на четвертый курс института, однако по непонятной причине не поехал ни на практику, ни домой. Торчал в общаге, то валяясь на кровати, то пропадая невесть куда. Нолин предполагал, что Самойлов проводил время с девчатами, и, выставляя угощение, втайне надеялся, что новый приятель возьмет его с собой.
Обернулось иначе.
Вместо того чтобы болтать о сексе, музыке и футболе, Самойлов как-то незаметно перевел тему на Комитет государственной безопасности и, поглядывая на Нолина, заявил, что треть студентов МГИМО является стукачами, а каждый пятый получает распределение на Лубянку. При этом он проявил завидную осведомленность в вопросах вербовки сексотов, их регистрации, поощрения и даже процитировал наизусть стандартный текст заявления.
– В чем и расписываюсь собственноручно, – закончил Самойлов, – такой-то, такой-то под оперативным псевдонимом Юный Барабанщик.
– Почему Барабанщик? – спросил Нолин, поджаривая спичкой плавательный пузырь воблы, насаженный на спичку. Получился черный комочек, который можно было перемалывать зубами, как своеобразную жевательную резинку.
Но угоститься лакомством под пивко не довелось.
Самойлов молча изобразил барабанщика за ударной установкой и пояснил:
– Стучит.
– Зачем ты рассказываешь это мне? – спросил Нолин, весьма мнительный по молодости лет.
– Ты в МГИМО, – пожал плечами Самойлов. – Тебя непременно попытаются завербовать. Чистые руки, – тихонько пропел он, – горячее сердце, холодная го-ло-ва-а… Получишь ключи от явочной квартиры, станешь пороть там сокурсниц, подпаивая «Тамянкой», купленной на жалованье. В рублях, а не в сребрениках.
– Меня не завербуют.
– У-у, братец. Уговорят, застращают. Это же целая наука, а называется она «Основы агентурно-оперативной деятельности». Не ты первый, не ты последний.
– А какой по счету будешь ты? – прищурился Нолин.
– Я не стукач, – возмутился Самойлов.
– Тогда откуда такая осведомленность?
– Много будешь знать – скоро состаришься.
Нолин пожалел о том, что сел пить пиво с Самойловым. И вообще, как дальше вести себя с соседом? Объявить ему бойкот? Притвориться, что ничего особенного не произошло? Нет, лучше всего попросить коменданта поселить Нолина в другую комнату. Не потому, что Самойлов – стукач. Он как раз вербовщик. Молодой да ранний ученый со специализацией по агентурно-оперативной деятельности.
– Неохота пить, – заявил Нолин, заворачивая в газету рыбьи останки. – Пойду прогуляюсь.
– Успеешь, – сказал Самойлов таким тоном, словно уже не сомневался в своем праве распоряжаться и командовать.
– Я тебе не подчиненный, понял?
– Но, может быть, будущий коллега, а?
Самойлов подмигнул. Прозрачнее намека не бывает.
– Не-а, – скучно протянул Нолин. – Мы с тобой по разным специальностям, и пути у нас разные. Не пересекающиеся в пространстве.
– У-у, как ты запел.
– Лучше петь, чем стучать. На барабанах.
– Погоди ты, дурило, – поморщился Самойлов. – Никто тебе стучать не предлагает.
– А что мне предлагают?
– Работу. Другую. – Самойлов понизил голос. – По правде говоря, ты у меня первый. Для меня очень важно, чтобы ты согласился.
– Продвижение по службе? – спросил Нолин.
– Что-то в этом роде.
– А с чего ты взял, что я гожусь для твоих опытов?
– Характеристики. – Самойлов принялся загибать пальцы. – Биография. Анкетные данные. И многое еще, и многое другое, – закончил он, ухмыляясь, – о чем не говорят, чему не учат в школе. Короче, ты нам подходишь. По всем статьям.
Нолин встал и, неуклюже переставляя негнущиеся ноги, подошел к шкафу, чтобы взять пиджак. Из зеркала на него смотрел бледный заморыш с перекошенными губами. Он негодовал и трусил, но негодовал меньше, чем трусил. Это и есть главный критерий отбора секретных осведомителей КГБ. Им нужны трусы и подонки. Осторожно, как будто боясь потерять равновесие, Нолин повернулся вокруг оси и вернулся за стол.
– Так-то лучше, – кивнул Самойлов. – Готов к серьезному разговору?
– Как пионер, – сказал Нолин. Изнутри в голову ударило что-то темное, тяжелое, гадкое, поднявшееся со дна души. Это оно смотрело глазами Нолина, оно говорило его голосом, оно не отважилось покинуть комнату. – Пионер – всем пример, – пробормотал он. – В коротеньких мокрых штанишках. Но без барабана. Я не стану играть на пионерском барабане, ясно? С-суки. – Определение было достаточно емким, но чересчур коротким, поэтому пришлось произнести его еще дважды. – Суки, суки! – Дальше поперла совсем уж нецензурная брань, и Нолин не отказал себе в удовольствии озвучить все, что думает о начинающих чекистах с гнилыми подходцами.
– Придержи язык! – насупился Самойлов. – Много себе позволяешь, братец.
Лучше бы он этого не делал.
– Я позволяю? – переспросил Нолин, светясь улыбкой голливудского ковбоя, которого внезапно парализовало с выставленными напоказ зубами. – Они тут из меня незаконнорожденного сына Железного Феликса лепят, а я позволяю? – Перегнувшись через стол, Нолин отобрал у Самойлова бутылку «Жигулевского» и, кроша зубы, взялся срывать крышку, невнятно приговаривая: – Они еще пивком решили побаловаться за мой счет. Перебьетесь! И вообще, уматывай отсюда, холодная голова. Знать тебя больше не желаю, чекистский выкормыш.
– А в лоб? – поинтересовался Самойлов, не то чтобы пьяный, но и не трезвый, как стеклышко. – С ним по-хорошему, а оно…
«Ур-раган сметет с л-ладони-и», – взревело в голове Нолина, мешая расслышать продолжение.
– Оно?
– Ага, – подтвердил Самойлов. – Среднего рода.
По-гусарски запрокинув бутылку, Нолин захлебнулся хлынувшей в носоглотку пивной пеной. Чихая и кашляя, он увидел сквозь слезы ухмыляющегося Самойлова, перехватил бутылку за горлышко и метнул ее, как гранату, чтобы не видеть, не слышать, не помнить, чтобы все взорвалось, пошло прахом, разлетелось на мелкие осколки, вдребезги. Но бутылка просто разбилась о стену, а взорвался Нолин, пошел вразнос, потерял голову вместе со всеми заложенными в нее правилами поведения, кодексом строителя коммунизма и нормами социалистического общежития. Не помня себя, он и окружающий мир воспринимал урывками, смутно, сквозь пелену, застилающую глаза.
Вот перед ним физиономия Самойлова крупным планом, перекошенная, окрашенная в багровый цвет, но не оттого, что его душат, а оттого, что буквально все видится Нолину в кровавых тонах, судорожно дергающимся, искаженным. Он стискивает пальцы на ненавистной шее до тех пор, пока изображение не переворачивается, словно в упавшей кинокамере, только не кинокамера это упала – рухнул сам Нолин, и уже не Самойлов перед ним, а половицы с облупившейся краской и щелями, забитыми грязью.
Новый поворот, новая смена кадра: прямо перед глазами стремительно удаляющаяся спина. Бежишь, Самойлов? Драпаешь? Врешь, не уйдешь!
Где-то что-то кричат, но прислушиваться некогда и разлеживаться некогда, поэтому Нолин, оттолкнувшись от пола, несется за убегающим – сквозь дверной проем, по коридору, мимо распахивающихся дверей, по проваливающимся вниз ступеням. Дальше – кубарем, вместе со схваченным за шкирку Самойловым, под доминошный перестук кафельной плитки, под девчачий визг, под возбужденные возгласы парней.
«Задушишь, мудак!» – кричали Нолину, и он думал отрешенно: «Конечно, задушу, обязательно».
«Отпусти!» – уговаривали его навалившиеся со всех сторон студенты, а он мысленно возражал: «Ни за что!»
