Дедушка Бадруддин сам спустился в подвал и осмотрел меня.
— Почему вонь у тебя такая в помещении?
— Дед.
— А?
— Ты за что меня сюда определил?
— А ты умный?
— Нет, наверное.
— Оттого и сидишь в зиндане. Жали кези.
— Переводчика прошу и адвоката.
— Щенок ты. Вот что я сказал. Но не трус.
— Трус как будет?
— Киллов. Тебе что, учебник родного языка принести?
— Принеси мне яду, дед.
— А кто мне отдаст деньги за труп?
— А ты на мне заработать хочешь?
— Хочу, — скромно признался он.
— Хотеть не вредно.
— Ты заболел, похоже.
— Есть немного.
— Ладно. Воняет тут у тебя. Лезь наверх.
Наверху уже стояло корыто с горячей водой. Но прочие декорации мне были незнакомы. Последнее, что я помнил, — комната Бадруддина.
— Раздевайся. Ботинки снимай.
— Трудно это.
— Ноги распухли?
— Ага.
— Снимай. Носки?
— Сгнили.
— Свинья свиньей.
В корыте я просидел до тех пор, пока вода не остыла. Отскребался, снимал коросту грязи. Разглядывал себя. Не так много я провел времени в зиндане, но являл собой печальное зрелище.
Наконец я вылез, взял огромное грубое полотенце, растерся до изнеможения, завернулся в него, сел на коврик и стал ждать. Дедушка появился вскоре. Бросил мне штаны, шерстяные носки, чуньки войлочные, рубаху.
— Есть будешь?
— Не хочу.
— Неправильно это.
В дом меня на этот раз не пригласили, но в подвал он передал мне корзинку — яйца, вяленое мясо, хлеб, зелень. И пол-литра чачи в бутылке стеклянной, заткнутой пробкой. Девка спустилась вниз и переменила войлок и одеяла. Потом, глумясь и криво улыбаясь, распылила из баллончика дезодорант.
Парацетамол был завернут в салфетку вместе с рулончиком туалетной бумаги. Даже кавказский плен стал для меня принимать очертания какого-то балагана, игры в обстоятельства. Так и будет до конца жизни — не любовь, а стихи с чебуреками, не война, а байки омоновца. А если смерть, то от поноса.
Впрочем, «передача с воли» оказала на меня мгновенное благотворное действие. Я стремительно выздоравливал.
Сны не приходили, и я стал обдумывать план побега.
…Харлов оказался в моем подвале в конце февраля. Его загнали внутрь ударом сапога, даже не развязав рук, стянутых сзади куском провода. Стянутых так, что, когда я раскрутил запястья, он еще с четверть часа не мог пошевелить пальцами, распухшими, почти синими.
— Без рук могли оставить, суки, — пробасил он сипло, сбросил сапоги и повалился на мои нары. Спать теперь предстояло по очереди, но я рад был несказанно. Большего подарка судьба не могла мне сейчас сделать.
Он заговорил примерно через час.
— Грозный наш.
— Как наш?
— Легко. Ты что? Давно тут паришься?
— С зимы, что ли. Уже не помню.
— А как в плен попал?
— К бабе приехал в Брагуны и попал.
— Откуда?
— Из Питера.
— Ты кто?
— Журналист.
— Тогда понятно. А я капитан ракетных войск и артиллерии.
— И что теперь?
— Менять будут. Или в горы потащат. Может, расстреляют.
— Хорошо бы.
— Чего?
— Да надоело все.
— Ты хоть знаешь, что вокруг происходит?
— Вот именно, что не знаю.
— Грозный наш. Чечены бегут. Равнина наша.
— А мы где?
— Черт его знает.
— Ты расскажи, как на этот раз обошлось.
— Легко. «Точка-М», «тюльпаны». Это минометы двухсоттридцатимиллиметровые, бомбы по две с половиной тонны. Но и братков легло поболе прошлого. Или столько же. Я пятьсот шестому полку был придан. Взяли контуженого. Я у пехоты был. По делам. Они накапливались за стенами. Мы девятиэтажки брали. Мужики «мухи» готовили, «шмели», гранаты из ящиков брали. Нас девятиэтажки держали. Я дал лично корректировку. Прошлись из «тюльпана». Вместо девятиэтажек — холмы. Курганы. Глядь, дилять, а за ними пятиэтажка новенькая и целая. Тут же снайпера приложились по нам. Штукатурка посыпалась. А у них тоннелей порыто по городу!.. Все сначала. Я связываюсь с «цэбэу». Прошу по новой цели. Даю цифру. Видел, как мина падает? Нет. Откуда тебе. Прямо из зенита. Как капля жирная. И нет пятиэтажки. Вернее, есть первых два подъезда, и пятый, и шестой. А третьего и четвертого нет. Кердык. Пока они чухались, пехота пошла, почти взяла дом. Но суки эти с флангов еще ударили. У них там каждый канализационный люк стрелял. Значит, снова назад. Потом опять подарок с неба. Часа через два взяли. И я довольный и веселый отправляюсь к себе. А потом дурацкая ситуация. Идти метров четыреста. Потом путь отлажен. А вообще до моего хозяйства девять километров. А на передок я полез, потому что корректировщиков поубивало, и мы стали пенки выкидывать. Своих накрыли. Меня Трошев и отправил на передок. Ну вот. Перемещаюсь. Грамотно так, осторожно. Случайный разрыв рядом. Двое со мной — насмерть, я контужен. Так эти суки как из-под земли появляются и тащат меня в канализацию. И к себе в бункер. Среди бела дня. Такие вот котлетки. Они тут жрать-то дают?
— Чуреки. Или как их там. Шашлыка не получишь. Это я, когда добирался сюда, хорошо кушал. Начиная с Дагестана. Потом еще один раз. Когда заболел. Меня дедушка Бадруддин любит.
— Кто такой?
— Хозяин.
— А сюда зачем попал?
— Долгая история. Расскажу. Думаю, времени хватит.
— Надейся и жди. А ты выглядишь-то хреново. Опаршивел.
— То ли еще было. Посмотрю я на тебя через месяц.
— Сплюнь.
— А долго еще войне быть?
— Навечно.
— Опять, что ли?
— Навечно, я тебе говорю. Пока до последнего этот корень не выведем. У них на рынке чеченки торгуют в аулах. Мужики со стороны смотрят. Сигареты, макароны, чай. А маленькие чеченцы подходят, смотрят так проникновенно и обещают резать нас. Всех под корень. До депортации не доводить. Баба твоя где сейчас?
— Ах, если б я знал… Была наверху, в доме. Теперь нет, наверное. Если б знал…
— Если бы да кабы.
— Так это ж геноцид. Не позволят.
— Кто тебе не позволит? В Грозном до войны только русские жили и их чеченские начальники. А теперь я лично три квартала снес под корень. И узкие улочки Риги снесу. Помяни мое слово. Вот только выберусь.
— Думаешь, получится?
— Ты про Ригу?
— И про то, и про другое.
— Во-первых, в Риге сорок процентов нашего брата…
— А хрена же они позволяют над собой проводить социальные эксперименты?
— Их предали. Съезды, протоколы, комиссии. Ты запомни. Чтобы жить по-человечески нужно отказаться от трех вещей: от двух ящиков — телевизора и ящика для голосования.
— А третье?
— От налогового инспектора. И все. Власть эта рухнет за три месяца. И помяни мое слово, так и будет. Ты сам-то, конечно, демократ?
— Да я никто. Чмо на палочке. Биомасса.
— Вот именно. Ладно. Я Василий.
— А я Андрей.
— Жрать когда дадут?
— К вечеру.
— А вода есть?
— В ведре.
— А параша?
— С этим лучше. Тут прямой сток. Посрал и сливай из ведра же.
— Отлично. Куришь?
— Нет.
— А я курю. И с фанатизмом. Попросить — дадут?
— Нет.
— А что же делать? Здоровый образ жизни вести?
— Другая смена даст. Эти не дадут.
— А другая когда?
— Тут их двое. Один совсем дерьмо. Второй ничего. Иногда помогает. Водку приносил. В баночке. Малолетки. И девка носит.
— И как?
— Девка?
— Водка.
— Чистый керосин.
— Но пить можно?
— Нужно. «Асланов». Я тут со стариком чачу пил. Дивное зелье.
— Со стариком, ты сказал?
— Ага.
— И где он?
— Был, да весь вышел.
— Ну-ну…
— Он здесь.
— Что, в доме, в подвале?
— Нет. Рядом двор соседей. Во дворе нишка. Тойла за ней, сарай разрушенный, и в нем.
Нишка — значит отхожее место. Это для работников. У мужчин свой туалет, на женской половине свой. Тойла — берлога.
А может быть, зря все это. Нужно было самому ее пристрелить в ту ночь. Чтобы не было старика Бадруддина с сыновьями. Теми, что на кладбище, и с тем, что на пути к нему. Договор дороже денег. Но деньги дороже договора. Он сдал Стелу под защиту. Ее должны были беречь. Кормить. Относиться к ней несколько по-другому. Таковы были условия договора. И противная сторона нарушила их. А теперь должны были последовать штрафные санкции. Поскольку Старкова банальным образом брали на живца. Когда сюда доберутся московские товарищи, а это, наверное, дело нескольких часов, будет поздно.
— Есть там, на крышке, замок?
— Есть. И задвижка вроде складской, и замок висячий, основательный.
— Ладно. Где может быть охрана?
— Какая там охрана? Ключ у хозяина. Зиндан этот на виду. Вокруг забор. Чужие не ходят.
