Но не мне судить историю, которую с древнейших времен творят торговые интересы, и из которой уже ничего, к спокойствию нашему, не вычеркнешь. Православие, по меньшей мере, великолепно.
И те же летописи говорят о том, что еще при Игоре, то есть за полвека до вышеозначенной даты, в Киеве уже была церковь во имя Ильи. Но как бы то ни было, как бы не толковали ангажированные историки мотивы введения христианства на Руси, а для меня лично тот воссиявший над Киевом свет не меркнет и по сей день. Мне кажется, что я вижу его, когда закрываю глаза и вспоминаю Киев…
7
…Киев златоглав не менее чем Москва. Он златоглав по-иному. Он сказочней, по-южному пышней. У него иное внутреннее звучание. Он отличается от Москвы, как украинская песня от русской, он словно изнемогает от неги на берегах чарующего, языческого Днепра. В нем больше цвета и радуги, как в венке молодой украинки. Он словно румяный парубок стоит перед арктически бледной красавицей Москвой. Улыбка его жемчужна, глаз с туретчинкой, а дыхание глубокое, свежее и здоровое. Без "Ментоса".
Вряд ли человек, подъезжающий на поезде со стороны Москвы, забудет то, как открывается ему антикварной своей роскошью златоглавый, сиренево-зеленый, алый и белый город Кия, Хорива, Щура и сестры их Лыбеди. У меня, например, комок подкатывает к горлу, и я испытываю какое-то очищение чувств. Праздником в душу мою до сих пор вливается Киев…
И с отвращением читая жизнь свою, я вдруг вспоминаю, что киевлян я редко встречал в тюрьмах, в зонах, на лесоповалах. А много ли в Москве киевлян? Есть всякие: конотопские, жмеринские, закарпатские, тернопольские, ивано-франковские, донбасские, но нет почти киевлян.
Наверное, это можно объяснить объективными причинами и сказать, что по России и москвичей не встретишь. Однако оставляю за собой право любить и идеализировать мой Киев, ибо можно ли быть объективным в любви и глубочайшей приязни…
Да, я живу и работаю в Москве. Здесь моя семья, мои дети. И сын Алексей вырос в Москве. Однако из Киева его бывает вытянуть очень трудно. Собирается менять квартиру в Москве на киевскую.
— Как же так? — я его спрашиваю. — Ты же мой наследник! У нас в Москве квартиры, заправки, автомобили! Здесь у меня процветающее предприятие! Зачем я это наживал?
Ни в какую.
Спрашиваю, а сам понимаю его.
Москва — она и мне дорога по-своему. Но в Москву я въезжаю, как захватчик, а в Киев — с благоговением. И жил-то я там всего два лета из двадцати восьми. Но душа моя там. В Москве урвал что-то: то ли посадили, то ли нет. Или не урвал, а уже посадили. То ли побили и обокрали, то ли — все по отдельности. То ли сняли номера и сожгли машину, а то ли ребенка утащили и требуют выкуп. Могут спалить дом лишь потому, что ты хохол. Приходишь с деловым разговором и твой предполагаемый партнер норовит тебя хотя бы за жопу ущипнуть, когда услышит украинский акцент. Аж рожу перекашивает. Вот и станешь националистом поневоле, если им не был.
Национализм вообще — чувство здоровое. Не зря в больной России душится все национальное, уничтожается древняя русская ментальность. Москва скоро станет черножопым городом, если не изменит свою национальную политику. Черные хотели свободы и независимости — они получили свой суверенитет. Так пашите у себя на родине, тащите ее из грязи. Нет. У них две родины, а у убогих русских — ни одной.
И Москва нынче — проходной двор, где бродят сексуальные маньяки. Пенящийся нечистотами отстойник России. Умело декорированный ее гроб, где лежит косметически обработанный покойник с подвязанной выбитой челюстью. Читатель волен считать сказанное мною в этой главке глупостью или шизофреническим бредом. Но, тем не менее: что сказал, то сказал. И дело не в том, что в Москве плохо приживаются каштаны, а Киев — каштановый рай. Это не моя заслуга — киевские каштаны. Дело в психологическом климате: цветет ли у тебя душа? Говорю, как на духу, граждане судьи: в Москве душа моя вянет…
Такова слегка затянувшаяся увертюра. К чему?
К оставшейся у меня тогда попытке жить со второй попытки.
Я очень хотел работать.
Глава десятая. Интербригада
1
1968 год. Лето.
К тому времени я немало знал и умел. Все-таки закончил техникум с блеском, четыре курса технического вуза без отрыва от производства, что тоже немаловажно, поскольку одно дело — лаборатория и совершенно качественно иное — практическая сноровка. Работая в Главмосстрое в должности прораба, я, молодой и беспартийный, что само по себе нонсенс, вел серьезные проекты в Чухлинке, Перово.
Многое дала мне как технарю и трехгодичная "колониальная школа" инженера-механика. И все это записано в трудовой книжке. Я хотел идти избранным, как мне казалось — навсегда — путем и сразу же кинулся искать рабочего места хотя бы мастера с минимальной какой никакой, но зарплатой. Нет: вас тут не стояло. Клейменому рабу, прокаженному не найдется места среди "досидентов". Увидит начальничек мою печать в паспорте и сразу:
— За что сидели?
Скажи я ему, сатрапу, что сидел за то, что не желал всю жизнь жить в условиях уравниловки, прозябать в подлом ожидании десятирублевой прибавки к жалованью, убивающем всяческую инициативу в молодом человеке. Ему, полному сил, глубоко безразлично то, какой путь развития производства обозначили нам кремлевские сидельцы: интенсивный или экстенсивный. Скажи я их сатрапу, что не пью, что не курю, что нищету переживаю как надругательство над высоким человеческим предназначением, что не хочу черного хлеба, а хочу булочку с повидлом — так он и психбригаду вызовет.
И ответствуешь ты ему как нашаливший первоклашка, глядя дяденьке в очи. Мол, я, несмышленыш, конкретно отбывал срок за взятку. Именно в то время, когда вы, дяденька, приблизительно, строили себе дачку. Словом, жизнь указывала мне, нетерпеливому и самолюбивому человеку, мое не мое место. Ни о какой работе, где пригодились бы мои профессиональные навыки и практическое умение, даже и речи не заходило в отделах кадров. Я обошел более пятидесяти контор и везде был принят, как вирус гриппа в детском саду.
Единственное, где предложили работу по третьему разряду бетонщика это бетонный узел. И я согласился, несмотря на то, что с детства ноги больны вследствие рахита, а, стало быть, физический труд строго мне противопоказан. Согласился потому, что гласный административный надзор не вникает в проблемы каждой отдельной особи. Он гонит заклейменного человека обратно в зону, если тот в течение недели не сунет свою вольную шею в казенное окаянное ярмо. До сих пор мне видится дьявольская усмешка в этимологии слов "Рай-исполком" и "Ад-министрация".
По большому счету, участковому я не был интересен как социально-опасный. И то: я не вор, не баклан, не насильник и прочая, и прочая. В справке написано "б/с", что понималось ментами как социально-близкий. Их брат — взяточник. Это уже позже он всполошился. Когда узнал месяца через три, что я автоматически выписан из общежития со своего койкоместа с оплатой три рубля в месяц. Получилось, что я самым грубейшим образом попирал правила административного надзора. Это он мог жить у себя в квартире, а я — на койкоместе.
А я работал уже инженером в пуско-наладочном управлении.
Но — обо всем по порядку.
2
Итак, я поселился в строительной "общаге".
В улиточном ее чреве и в помрачении сознания сивухой дрейфовали в никуда и стар, и млад, и сед, и сер. Я говорю это отнюдь не для того, чтобы указать на человеческое свинство и недостатки, а себя отличить и пометить идеально розовым колером. Хочу лишь сказать этим: люди рождаются аристократами, а умирают — быдлом. Вот что печально.
И я вкалываю на этом бетонном узле с большою лопатой в руках так, как не вкалывал на своем железнодорожном узле. Везут тебе щебень, цемент, песок. Ссыпают прямо на земной шар, словно возвращают взятое взаймы из недр этого шара. А я по тридцатиметровому дощатому трапу таскаю всю эту начинку и валю в жерло бетономешалки.
Потом приходит самосвал за готовым бетоном. И я совковой лопатой кидаю раствор в кузов. Бывало, что приезжает машина, раствор не готов, а я готов.
Проработав две недели с восьми утра и до пяти вечера, я сбил в кровь руки и получил за свой стахановский труд аванс две десятки и зарплату четыре. Все пока шло не худшим образом. Но физическое мое состояние было таково, что впору бы повеситься или уйти обратно на тюрьму инженером, чем пластаться в передовых бетонщиках.
Это ложь, что физический труд укрепляет здоровье. Он укорачивает жизнь. И хоть бы один из конторских воскликнул, как некрасовский герой: "Бочку рабочим вина выставляю и недоимку дарю!"[34] Куда там…
И тут я хочу вернуть свое повествование к началу этой главы, чтобы читатель понял на каком психологическом фоне происходили мои трудовые подвиги.
