— Вы правы, — говорю я равнодушно. — Фрейлейн Эмма стоит того, чтобы поразмыслить. Но я перебил вас. Извините…
Варбург достает платок и вытирает лоб.
— В сущности, все. Гестапо не имеет против фон Арвида ничего, кроме подозрений. СД не нравится, что среди его знакомых нет ни одного члена партии, а инженер до тридцать третьего был социал-демократом. Поэтому Арвиду подсадили в контору одну девицу, довольно опытного агента. Фрейлейн Анна Грюнер, вы не ошиблись.
— Это дало что-нибудь?
— Не думаю. Вряд ли он гулял бы на свободе, если б Грюнер собрала хоть что-нибудь стоящее.
— Пожалуй, — говорю я и придвигаю к себе конверт. — Ладно, забудем и об этом; вы правы: вряд ли фон Арвид окажется полезен… Скажите, Варбург, что за тип Макс Ильгнер из “И.Г.Фарбен”?
— Браво, Одиссей! Я был уверен, что вы не пройдете мимо Ильгнера. Его бюро прикрывает наш филиал и связано с половиной стран мира.
— У него есть официальные представительства? Я имею в виду легальные.
— Во всех нейтральных странах и доброй половине воюющих!
— Вот как?
Я постукиваю по колену ребром конверта. Но не он, не наследство, оставленное Цоллером, занимает меня. Мне нужно сформулировать некую просьбу и таким образом, чтобы бригаденфюрер не догадался, куда же я все-таки клоню.
— У вас есть документы с подписью Ильгнера?
— Можно достать.
— А частные письма?
— Не проблема…
— Очень хорошо, — говорю я, словно раздумывая. — Попробуйте в самое ближайшее время достать все это и десяток фирменных бланков “Бюро НВ-7” с фирменными же конвертами. Можете? Кроме того, мне понадобятся списки представительств и адреса.
Варбург прищуривается.
— Еще раз браво, Одиссей! Вы делаете прекрасную покупку. Я помогу вам прибрать Ильгнера к рукам. Перед компрометирующей перепиской он не устоит.
— Ну вот и отлично!
Перед уходом я рассматриваю бумаги, найденные Рудя у Цоллера. Советник переосторожничал, носил мое донесение при себе. Он никому не доверял, предпочитая действовать в одиночку, и это в конечном счете ускорило его конец. Руди и Цоллер. Один негодяй убрал другого, избавив Немезиду от возни. Нет, все-таки жаль! Честно говоря, я предпочел бы увидеть советника Цоллера в петле, накинутой на шею по приговору трибунала. Публичная смерть его была бы нравоучительным итогом для многих, для очень многих…
Бумага медленно, дымно чадя, догорает в пепельнице.
Запах дыма…
Аромат костра, еловых шишек, трещащих в огне. Или нет? Нет, конечно. Откуда, скажите на милость, взяться шишкам и костру в Берлине? На улице поднимаю воротник и прикрываю нос шарфом. Никак не могу приучить себя к сладкому запаху угольных брикетов, сгорающих в печах особняков. От него першит в горле, а здесь, на Швейнингер, воздух пропитан им до отказа. Здесь живут те, кто может позволить себе роскошь не считаться с нормами и топить хоть круглые сутки.
Между прочим, в Стокгольме тоже брикеты в ходу. Не намекнуть ли мне фрекен Оса-Лизе Хульт, проживающей по адресу 7/4, Регерингсгатан, чтобы прислала с обратной почтой хорошую порцию тепла? Нет, не стоит. Боюсь, что фрекен не поймет юмора и потратит бездну времени, гадая, какой шизофреник беспокоит ее анекдотическими просьбами, посланными к тому же на бланке “И.Г.Фарбен” и в фирменном конверте. Действительно, нонсенс!
14
…Носик, ротик, огуречик — вот и вышел человечек. Помните?.. Подобрав веточку, я рисую на снегу человечка. Поодаль — дом. Дымок спиралькой над крышей. Ничего особенного: человек идет домой. Он еще не знает, что ждет его — сегодня, завтра, через час. Разровняв снег, я дополняю картинку колесом со спицами наружу. Солнце. Огромное. С огромными лучами. Пусть светит, указывая человеку дорогу.
Давай шагай, человечек. Ты шагай, а я еще немного посижу. Мне надо дождаться, когда уйдет вон тот господин с собакой, чтобы спрятать в тайничок под скамейкой пластмассовую масленку.
Загадка для младенцев: что в масленке? Каждый волен решить ее по-своему. Одни подумают, что бриллианты; другим померещится план Острова сокровищ. А ты как думаешь, человечек? Бумаги, говоришь ты. Очень важные бумаги? Ты прав. Очень важные, но совершенно бесполезные. У меня в берлинских парках четыре превосходных тайника, и в каждом лежат бумаги — донесения фон Варбурга. Я прячу их и жду.
Ах, фрекен Оса-Лиза! Почему ты молчишь? Война, цензура, пограничные барьеры — это все понятно; но время идет и данные стареют, утрачивают значение, и Одиссей — впервые в жизни, пожалуй, — чувствует себя бессильным изменить что-либо…
Трептовер-парк, вторая скамейка слева от входа на кольцевую аллею в Штернварте. Ежедневно с семнадцати до восемнадцати. У меня в руках веточка, у того, кто когда-нибудь придет, будет желтая папка под мышкой. “Вы давно здесь сидите?” “Похоже, что с осени”. Немного нелепо, но сойдет. Главное не слова, а смысл, вложенный в них. “Это ты — тот самый, кто ждет связи?” “Ну, конечно же! Здравствуй, товарищ!”
Я подрисовываю солнцу несколько новых лучей и, посмотрев на часы, говорю человечку: “Скоро шесть, а никого нет. Послушай, дружище, укажи мне дорогу к дому! Даже не мне, а письмам. Понимаешь, Одиссею просто необходимо отослать письма домой. Экий ты непонятливый: письма”.
Варбург не солгал, и бланки “Бюро НВ-7” вкупе с конвертами попали ко мне без малейших затруднений. В конторе на казенном “мерседесе” я отстучал текст: “Уважаемая госпожа! К сожалению, наше бюро не располагает возможностью выслать проспекты продукции. По этому вопросу и по любым иным, могущим заинтересовать вас в будущем, рекомендуем обратиться к стокгольмскому представителю “И.Г.Фарбениндустри”… Примите и проч. Макс Ильгнер”. Подпись вышла не хуже настоящей. Я скопировал ее, держа на свет частное письмо директора бюро — одно из десятка полученных от Варбурга. Несколько сложнее оказалось уместить второй, неофициальный текст, составленный с помощью “Мифа XX столетия” и “Справочника СС”. Он был довольно длинным и содержал не только расписание явок для связника, но и просьбу снабдить меня деньгами и рацией. Я еле втиснул его в промежутки клишированного заголовка и подумал, что фрекен Оса-Лизе придется немало попотеть, проявляя послание с помощью реактивов. Впрочем, это были, так сказать, запланированные издержки. Упрощенчество привело бы к тому, что и цензура докопалась бы до шифровки — в “черном кабинете”, как известно, полным-полно спеииалистов: химиков, физиков, криптографов.
Утром двадцать первого я покончил с работой и, заклеив конверт, полюбовался делом рук своих. Письмо выглядело на славу. Голубая полотняная бумага, черный шрифт готики “И.Г.Фарбен”. Цензуре, должно быть, эти конверты знакомы, и, надо думать, она не будет строга к переписке бюро, внесенного в особый перечень. У каждой цензуры есть такой перечень, более или менее длинный список фирм и лиц, чьи почтовые отправления подлежат лишь формальной перлюстрации. Считается, что эта корреспонденция априори не может содержать запретной информации.
Я съездил на Унтер-ден-Линден и опустил конверт в ящик, висящий возле “Бюро НВ-7”. Кто знает, а не глянет ли внимательный глаз цензора на штамп места отправления. Нейкельн или, скажем, Ваумшуленвег могут его смутить и заставить задержать письмо.
Ящик щелкнул заслонкой, и письмо бесшумно осело где-то на дне, а я настроился на ожидание — неделя, восемь дней или сколько?..
Одиннадцатый день на исходе.
Три поездки в Трептовер-парк; скамейка; надежда, ожидание, пустота. Неужели все напрасно?.. Сентябрь–февраль… Почти пять месяцев… Все началось с того, что патруль дарнановской вспомогательной полиции взял меня по нелепой случайности в парижском метро. Огюст Птижан — так звали меня тогда, и дарнановцы сделали все, чтобы Огюст заговорил. Действовали они, впрочем, примитивно, реем иным видам допроса предпочитая побои. Эрлих, приехавший за мной и забравший в Булонский лес, был “интеллигентнее”. Фунтовая бумажка, найденная у меня при обыске, навела его на мысль, что Птижан — агент СИС, и штурмбанфюрер провел Птижана по всем кругам ада: перекрестный допрос, допрос под наркотиком, допрос “третьей степени”. Ему хотелось видеть меня англичанином, и я стал им. Птижан умер, родился Стивенс, майор секретной службы — страховой полис Эрлиха и Варбурга на случай поражения… Неужели все это зря, и Люк был прав, предостерегая Одиссея от поездки? Он сказал: “В Берлине чертовски сложная обстановка. Тебе будет трудно получить связь”. “Кто-то должен попробовать”, — возразил я. “Но почему ты?” Я промолчал. А почему другой? Почему кто-то должен делать работу, посильную для меня? Неужели в силу соображения, что Одиссей малость подустал и ему, видите ли, захотелось отдохнуть?.. “И еще неизвестно, как Варбург отнесется к тебе, раскусив в конце концов, что ты не из СИС, а из нашего Центра. Могу гарантировать, что контакт с офицером Советской Армии не вызовет у него ликования”. Вот здесь ты был прав, Люк. Это существенно. Эрлиха как раз то и добило, что вместо Лондона возникла Москва. Мы поторопились тогда с подпиской: мол, я, такой-то, обязуюсь сотрудничать, начиная с сего 14 августа 1944-го с военной разведкой… Люку стоило на миг отвернуться, как Эрлих выстрелил. В себя. Верной, не сорвавшейся рукой. Как же он нас ненавидел! Или нет? Или все-таки суть была в другом? В том хотя бы, что контакт с нами не спасал Эрлиха от суда в будущем, от ответа за пытки, кровь, расстрелы. Скорее всего, так оно и было, и штурмбанфюрер, в сотую долю секунды оценив свои шансы, решил не затягивать игру… Ну, а Варбург? Он еще ничего не знает. Я не спешу, жду, давая бригаденфюреру все крепче и крепче запутываться — Ильгнер, документы из МИДа от Ганса Шредера, кое-что из штаба СС и канцелярии Кальтенбруннера.
