— Хорошее имя, — отозвался Ткаченко. — Владимир Николаевич… Только не надо так неуважительно о старом человеке. И потом — какая она карга?! Скорее — дама приятная во всех отношениях.
— Благодарю вас, молодой человек, — проговорила на довольно чистом русском языке, но с заметным иностранным оттенком, «старая карга», поднимаясь из-за стола с журналом в руке. — Конечно, я уже не так молода, как вы, мисс Лена, у меня есть внучка, ваша ровесница и тезка, но «каргой» меня никто не называл. Впрочем, я вот уже полвека почти не общаюсь с русскими людьми, с того дня, когда умерла моя мама, Лидия Стефановна Потоцкая.
Щеки Лены пылали. Она в крайнем смущении опустила голову.
— Простите меня… Я не хотела…
— Верю, — добродушно проговорила дама. — Вы попросту интуитивно хотели подчеркнуть перед этим бравым парнем, которого приняли за моего соотечественника, свою молодость. Это так понятно, Лена. А вот меня зовут Екатерина Ивановна. Отца, правда звали Джоном, но по-русски: Иван… Миссис Томсон.
Ткаченко назвал свое имя.
— Ду ю спик инглиш? — спросила миссис Томсон.
— Иес, мэм.
— Тогда я познакомлю вас с моим племянником Биллом и его невестой. Она, кстати говоря, тоже ваша тезка, Лена.
— Спасибо, миссис Томсон, — поклонился Владимир. — Елена и у русских сейчас весьма модное имя.
И в эту минуту в читальный зал стремительно вошла Алиса.
— Ты здесь? — спросила она. — А я с ног сбилась, разыскивая тебя. Здравствуй. Хау ду ю ду, миссис Томсон. Как дела, Леночка?
Уже в каюте Алисы майор спросил ее:
— Ты меня встретила так, будто знала, что я на судне.
— Конечно, знала. Мне Вася Руденко сказал. Ваш знакомый, говорит, появился. И с нами в рейс идет. Не знал, говорит, что вы дружбу с пожарником водите, Алиса Петровна. Ты, значит, выступаешь теперь в амплуа пожарника?
— Инспектор из Москвы, — важно поднял палец вверх Ткаченко. — Так что доставай крамольный кипятильник, свари мне кофе при закрытой двери, а потом я составлю акт изъятия запрещенного прибора.
Они оба рассмеялись.
Алиса подошла к Владимиру и нежно поцеловала в глаза. В один, в другой… Он обнял ее и притянул к себе.
— Милый, — шепнула, обнимая, Алиса, — как долго я шла к тебе…
Потом они пили кофе.
— А я ведь подарок тебе приготовила, Володя, — сказала Алиса. — Хотела отдать в прошлый твой приход — забыла. Вот, посмотри. Случайно купила в букинистическом. По-моему, ты всегда интересовался этой темой.
Она протянула ему книгу в синем коленкоровом переплете. Это было исследование Паоло Алатри «Происхождение фашизма», выпущенная в 1961 году Издательством иностранной литературы.
— Ах ты, моя малышка! — воскликнул Владимир Ткаченко. — Ведь я давно охочусь за этой книгой… ну, удружила! Спасибо…
— Я рада, — проговорила Алиса, — пользуйся…
— Да уж непременно, — ответил Владимир, раскрывая книгу. — Я знал об этом труде Паоло Алатри… Не говорил тебе, что поступил в заочную аспирантуру при нашем университете имени Петра Великого?
— Не успел, наверное, — улыбнулась Алиса. — Где же тебе всюду успеть…
— Человек должен жить без продыха, малышка. Ни минуты на расслабление! Только вперед! Ага… Вот это место. Послушай: «В основе национализма как идеологии лежит абстрактная концепция нации, рассматриваемой как некий абсолют, а не как единый диалектический организм, состоящий из разнообразных конкретных элементов нравственного, социального, политического и экономического порядка, соединяющихся вместе в одном народе и в одной стране.
Корни национализма как теоретического и идеологического течения преимущественно иностранные и восходят главным образом к литераторам. Речь идет о полукультуре самых разношерстных направлений, которая приводит в восторг мелкую буржуазию, поддерживая в ней ее предрассудки о нравственном и политическом превосходстве, а также ее склонность к риторической трескотне».
— На такой почве и возникает фашизм, — сказала Алиса. — Я ведь просмотрела эту книгу.
— И правильно сделала. Или вот еще: «Психология националиста отличается… догматической нетерпимостью, а себя он считает единственным обладателем всех политических и нравственных достоинств. Национализм захватывает и как бы монополизирует национальное чувство, любовь к отечеству, преданность своему народу. Национализм — это реакционная сила, которая использует национальное чувство в своих узкоэгоистических целях».
Случай был беспрецедентный.
Генерал Вартанян не раз и не два принимался размышлять о судьбе бывшего директора кафе «Ассоль», бывшего оберштурмфюрера СС, нациста, в жилах которого была половина русской крови и который две трети жизни просуществовал под чужим именем.
— Как он ведет себя? — спросил Мартирос Степанович полковника Картинцева.
— Я бы сказал — лояльно… Если, конечно, слово «лояльность» применимо к эсэсовцу, — ответил Валерий Павлович.
— К бывшему эсэсовцу, — поправил начальник управления.
— Как мы выяснили, в обличье ресторатора Мордвиненко-Жилински кроме как подвижником общественного питания не назовешь.
— Но ведь он только что совершил преступление! — воскликнул Картинцев. — Передал иностранной разведке документы, которые наносят прямой ущерб нашей государственной безопасности. Это раз. Навел убийцу на Андрея Балашева. Это два…
— Все верно, — согласился генерал Вартанян. — И за все ему придется ответить. Это три… Хочу сам с ним поговорить. Как движется дело с созданием портретов с помощью фоторобота?
— Уже заканчиваем, Мартирос Степанович.
— Поторопитесь. Помните о Владимире Ткаченко… Как ни говори, а только он сейчас лицом к лицу с теми тремя. И покажите изготовленные изображения всем, кто проходит свидетелем по делу. Особенно тому водителю, который принес в милицию доллар. Жилински-Мордвиненко он опознал?
— Опознал, товарищ генерал.
— Ну ладно… Давайте мне этого оборотня с сорокалетним стажем.
Когда в кабинет начальника управления привели бывшего заместителя начальника Легоньковской службы безопасности, генерал Вартанян предложил ему сесть, положил перед Конрадом Жилински сигареты и спички, но курить тот не стал, сидел, выпрямившись, и хотя выглядел подтянутым и собранным, держался вполне свободно.
— Мне доложили, — начал Мартирос Степанович, — что вы активно помогаете установить нам ваших «гостей» из-за кордона…
— Мой долг — помочь следствию, — бесстрастно ответил бывший директор кафе «Ассоль».
— Но ведь вы могли их разоблачить уже тогда, когда Гельмут Вальдорф впервые заявил вам о своем появлении в Советском Союзе!?
Конрад Жилински молчал.
— Конечно, мог, — согласился он после некоторой паузы.
— Так почему вы не сделали этого?
— Не знаю…
— Вы знали, что хранится в том сейфе, который вы прятали с 1944 года?
— Разумеется. Там были досье на агентов, которых я лично готовил.
— Вы в состоянии на память воспроизвести содержание этих материалов?
— Только отчасти. Прошло столько лет…
«Слава Богу, — с облегчением подумал генерал Вартанян. — Если Володе не повезет… С паршивой овцы хоть шерсти клок».
— Дело Ольшанского, кличка «Лось», находилось в сейфе?
— Этого помню, — несколько оживился Конрад Жилински. — Вы его взяли еще раньше?
Мартирос Степанович достал из папки фотографию, которую в свое время показывал майор Ткаченко Ивану Егоровичу Зюзюку.
Он протянул ее бывшему оберштурмфюреру.
— Вы узнаете себя здесь? — спросил генерал.
— Да, это я, — слабо усмехнулся Конрад Жилински.
— А Герман Ольшанский есть на этой фотографии?
— Вот он, — показал Жилински.
— К сожалению, ваши друзья нас опередили, — помрачнел генерал, он не видел необходимости скрывать эту историю от подследственного. — Заполучив компрометирующие его документы, они принялись шантажировать Ольшанского, и «Лось» сунул ствол охотничьего ружья в рот…
Бывший оберштурмфюрер поморщился.
— Значит, и его смерть на вашей совести, Жилински… И сколько бед еще принесет этот «ящик Пандоры». Зачем вы отдали его?
— Я выполнил свой долг, — твердо сказал Конрад Жилински.
— Послушайте, я что-то вас не пойму. Помогать нам — долг, помогать иностранной разведке — тоже… В каком случае вы искренни?
— Не знаю… Когда ко мне явился гауптштурмфюрер, я вспомнил о том, что я офицер СС, верный слуга фюреру, от присяги которому меня никто не освобождал. Тогда я сказал себе: «Конрад! Пришел твой час… Ты отдашь им проклятый сейф и перестанешь вести двойную жизнь, исключишь из памяти прошлое, оно никогда больше не потревожит тебя, ты останешься только Никитой Мордвиненко». Примерно так рассуждал я, соглашаясь помочь Вальдорфу…
