– Вот как, ваша супруга любит кино?
– Но не тот мусор, который сейчас выпускает Голливуд. Она отдает предпочтение режиссерам старой школы: Дэвиду Лину, Джону Форду, Мартину Ритту… Сейчас в Лондоне можно заказать на студии кабельного телевидения тот фильм, который лично вы хотите посмотреть. Платите три фунта, и кино демонстрируют конкретно на вашем телевизоре в удобное время. Но Рэйчел любит смотреть фильмы на широком экране. Вместе с Дмитрием они несколько раз посещали кинотеатр «Эвримэн» на Холлибаш Вейл. Там крутят старые фильмы.
– Вот как? – переспросил Колчин. – Очень интересно.
– Я не возражал против их походов в кино по двум причинам. Во-первых, не принадлежу к породе патологических ревнивцев. А Рэйчел учит на курсах русский язык. В конце года откроется вакансия в одной фирме, где мой друг по колледжу не последний человек. Но на той должности нужно знание русского. А изучение иностранного языка невозможно без постоянной практики. Встречи моей жены с Ходаковым это… Это было что-то вроде бесплатных уроков. Понимаете?
Чего уж тут не понять… Получить что-то бесплатно, вот, собственно, смысл, главный практический стержень дружбы между семейством Майлсов и русским дипломатом. В эти секунды Колчин пришел к твердому убеждению, что Рэйчел не была любовницей Ходакова и никогда, ни разу в жизни, не ложилась с ним в постель. В противном случае… В противном случае он, Колчин, совершенно не разбирается в людях и ничего не понимает в женщинах. Однако в своих рапортах Леонид Медников утверждает, что Ходаков и Рэйчел уединялись в одном из номеров гостиницы «Серебряная луна», расположенной на дальней окраине Лондона. Что они там в номере, изучали спряжение глаголов или орфографию придаточных предложений? И к чему эти поцелуи у кинотеатра «Эвримэн», свидетелем которых стал тот же Медников? Вопросы пока остаются. Ответы знал Ходаков, но он уже ничего не скажет. И Рэйчел, разумеется, не скажет, хоть она, в отличие от своего русского знакомого, жива и здорова.
Хозяйка вскоре вернулась. Теперь на подносе стояли не грязные тарелки, а чашки из тонкого фарфора, печенье и темная бутылка, на донышке которой плескалась вишневая настойка. Рэйчел села с мужчинами, выпили по рюмке приторно сладкой густой жидкости, пахнувшей то ли вишней, то ли клопами, и перешли к чаю. Беседа оказалась вялой, довольно скучной, через час Колчин понял, что лимит времени исчерпан, хозяева уже устали, тяготятся его обществом. Он закрыл исписанный блокнот, пожал руки Патрику и Рэйчел и, тепло поблагодарив за потраченное время, вышел в прихожую.
– Мы чем-то помогли вам? – спросил Майлс.
– Разумеется, очень помогли. Спасибо.
Колчин вышел под дождь и зашагал по темной улице в сторону Тауэрского моста. Ветер дул в лицо, а дождь, видимо, зарядил на всю ночь. Итак, ясно: женщина, которая, по мнению Медникова, была любовницей Ходакова, оказалась простой домохозяйкой, любительницей плаванья и старых фильмов. Устав от тусклого быта, она рвалась на работу, посещала языковые курсы, а заодно уж, раз подвернулся такой случай, общалась с Ходаковым, извлекая из этого знакомства некую выгоду. Ясно, как день: она не служит в контрразведке и не имеет к этой темной запутанной истории с дипломатом никакого отношения. Она ничего не знает, ведь Ходаков не доверил бы посторонней женщине служебных тайн. Оборвалась едва ли не последняя ниточка, ведущая к истине, из кромешной темноты к свету.
Что же остается? Есть фотография некоей особы с дарственной надписью и обещанием ждать на обороте, подписанная именем Джейн Уильямс. Та самая фотография, которую год назад жена Ходакова нашла в его письменном столе и в приступе ревности спрятала от мужа. Имя и цветная карточка… Что ж, это уже кое-что. Зная фамилию человека, имея фотографию, Уильямс не трудно разыскать. Эта женщина может что-то знать, может оказаться полезной в поисках убийц Ходакова. Если действовать без спешки, найти Уильямс можно через пару недель, а то и быстрее. Пусть этим займется Донцов.
Мордовия, колония строгого режима №…
15 октября.
После побудки следовала общая поверка, на дворе зоны строились отрядами и откликались, когда офицер выкрикивали номер и фамилию зэка. Процедура эта муторная и совершенно бесполезная, потому что сразу после завтрака, из столовой зэки снова шли на двор перед административным корпусом, строились в ряды, чтобы начать вторую поверку. Какой смысл перекликаться два раза подряд с интервалом в час, никто сказать не мог. Так было заведено раз и навсегда, так и шло.
Заключенный Вадим Тарскин вышел из столовки ни сытым, ни голодным, потому что перловая каша на прогорклом маргарине не полезна в горло, но он, натура запасливая, положил в карман бушлата три куска хлеба и завернул в крошечный кулек две ложки сахара, которые дал знакомый придурок с хлеборезки. Тараскин надеялся перекусить в полдень, когда на производственной зоне, где он работал каменщиком на строительстве склада, объявят короткий перерыв, можно будет согреть на костре воды и подавиться пайкой, посыпанной сахарным песком. Сегодня с утра моросил дождь, дул северный ветер. На открытом дворе во время первой поверки Тараскин успел промокнуть и замерзнуть. Он хотел только одного, чтобы скорее вывели на промку и дали команду приступить к работе. Когда ворочаешь кирпичи и месишь раствор, время летит быстрее и, главное, не холодно.
На второе построение Тараскину попасть было не суждено, он зашел в сортир, выкурил под навесом сигарету без фильтра и, когда голова сладко закружилась, а по жилам разошлось табачное тепло, неторопливо потопал на плац. Дорогой его перехватил дежурный офицер и объявил, что с работ Тараскина сегодня снимают приказом Лысенко, заместителя начальника колонии по режиму, офицер приказал срочно бежать в административное здание, на второй этаж, в приемную. Сердце зэка екнуло и забилась радостно и трепетно, как собачий хвост. Придерживая рукой шапку, Тараскин бросился к административному корпусу, но не прямым направлением, а задами. На плацу для построения уже собрались все архаровцы, ни к чему, чтобы они видели, как Тараскин бегает к куму. Могут возникнуть вопросы и вообще, контакты с главным вертухаем, ясное дело, не особенно поощряются. Тараскин обогнул здание столовой, промчался два барака, несколько раз поскользнулся на скользкой грязи, едва не упал, но все-таки сумел удержаться на ногах.
Он зашел в административный корпус с черного входа, снял с головы серую шапку из искусственного меха, тщательно вытер обрезанные на полголенища сапоги о коврик, доложил прапору, дежурившему внизу, что его сняли с работ, потому что срочно вызывает кум.
– Иди, раз вызывает, – прапор зевнул. – Но сначала – лицом к стенке.
Тараскин выполнил приказание, запоздало вспомнив, что в кармане лежит хлеб и сахар, а приходить сюда с посторонними предметами в карманах нельзя, за такие вещи можно трое суток кандея получить. Прапор ощупал одежу, похлопал лапами по спине и бокам, молча вытащил из кармана и бросил в урну сахар, хлеб, а в наказание двинул Тараскина разок по шее. И отпустил с богом. Зэк поднялся по лестнице на второй этаж, прошел в конец длинного коридора, и постучал костяшками пальцев в дверь приемной. Когда услышал «заходи», рванул на себя ручку, сделал пару шагов вперед. В приемной кума дежурил другой прапор, совсем молодой парень из местных.
Вытянувшись в струнку, Тараскин доложил свое имя фамилию, лагерный номер, статью, по которой мотает срок.
– Жди здесь, – прапор вошел в кабинет Лысенко, через пару секунд выскочил обратно. – Заходи.
Юркнув в кабинет, Тараскин уже открыл рот, чтобы по новой сделать рапорт. Но кум махнул рукой, мол, не надо попусту драть горло, показал пальцем на стул. Из окна кабинета плац перед административным корпусом как на ладони. Зэки торопились, заканчивая построение, потому что через пару минут начинался развод. Тараскин присел на краешек стула, поджав ноги, стараясь не выдать волнения, сцепил ладони замком. Именно так, со скромным достоинством, должен, по мнению Тараскина, выглядеть зэк, прочно вставший на путь исправления.
Сейчас в этой тепло натопленной комнате в эти самые минуты решалась его судьба, да что там судьба, здесь решалось, жить ему дальше на белом свете и отбросить копыта уже на следующей неделе. Подохнуть тяжелой смертью. Изойти дерьмом от пера уркаганов или долго валяться на больничке, харкать и мочиться кровью, зная, что все эти мучения все равно приведут к могиле, к безымянной яме, на которой не будет значиться ни фамилии, ни имени человека, только его трехзначный номер.
Лысенко, невысокий мужчина средних лет с погонами майора, только что заварил в стакане ложку индийского чай. Он бросил в янтарную жидкость три кубика сахара и зазвенел ложечкой. Тараскин облизнулся.
– Получил я вчера вечером ответ из Москвы, – сказал кум. – Люди, чьи трупы ты якобы помогал закапывать в лесу, действительно считаются пропавшим без вести. На твое счастье.
