— Осторожнее, идиот проклятый!
На это Лазарь отвечал выдержкой из португальского фольклора:
— Коль свободным хочешь стать, то придется пострадать. Так плетется жизни нить, этого не изменить!
Наконец мучения закончились.
— Как я выгляжу, — обессилено спросил Томас.
— Если засунешь хлеб за щеки и как следует изобразишь тик, то вылитый я, — гордо ответил Лазарь.
Оба в эту ночь спали беспокойно.
На следующее утро незнакомый надзиратель принес завтрак, ибо это была суббота, шестнадцатое, а по субботам, как уже говорилось, у дружелюбного Жулиао всегда был выходной. Лазарю об этом, конечно, было прекрасно известно, когда он проставлял дату на приказе об освобождении. Горбун забрал завтрак у чужого надзирателя еще в дверях. Томас Ливен храпел на своих нарах, укрывшись с головой одеялом.
После завтрака Лазарь проглотил три белые таблетки и улегся на нары Томаса. Томас натянул короткое пальто горбуна и между восьмью и десятью еще раз, уже в одиночку, провел генеральную репетицию. После этого он окончательно заложил за щеки хлебные шарики, а за рубашку на спине — толстую подушку. Он привязал ее, чтобы не соскальзывала. И начал изображать тик, отдавшись во власть Всевышнего…
В одиннадцать снова явился незнакомый надзиратель. Лазарь спал, укрывшись с головой. Незнакомый надзиратель держал в руке ордер на освобождение: «Лазарь Алькоба!»
Томас поднялся на полусогнутых и с дергающимся ртом подмигнул надзирателю:
— Вот он я! — прогнусил он.
— Вы Лазарь Алькоба?
— Так точно!
— А что это со вторым — все дрыхнет и дрыхнет!
— Провел беспокойную ночь, — неотчетливо объяснил Томас. — Что вам от меня нужно, господин вахмистр?
— Вас освобождают.
Томас схватился за сердце, застонал и опустился на постель. Он разыгрывал потрясение.
— Всегда знал, что справедливость возьмет верх, — прогнусил он.
— Не болтать, двигайте за мной! Быстрее! — надзиратель сдернул его с нар — чуть было не распрямив. Томас снова присел на колени. (Проклятье, как больно! Ну, ничего, недолго.) Он следовал за чужим надзирателем через длинные коридоры к административному управлению тюрьмы. Тяжелая железная решетка поднялась перед ним и снова опустилась, когда он вышел. Дергать ртом не так тяжело, теперь это происходит почти самопроизвольно. Но вот эти согнутые в коленях ноги… Только бы не свело судорогой, только бы не упасть…
Лестница вверх, лестница вниз — не выдержу. Ни за что!
Опять коридоры. Незнакомый надзиратель смотрит изучающее:
— Вам жарко, Алькоба? Вы так вспотели. Снимите пальто.
— Нет, нет, спасибо. Это… это все от волнения… Напротив… я… мне холодно…
Затем они приходят в отдел по освобождению. Деревянный барьер разделяет комнату. За барьером трудятся три чиновника. Перед барьером стоят еще двое заключенных, которые должны быть освобождены. Внимание Томаса раздвоилось: он одновременно отметил бездельников-чинуш и отсутствие кресла возле барьера. Все это может быть к лучшему, мелькнуло в его голове. Часы на стене показывали десять минут двенадцатого.
Без пяти двенадцать чиновники все еще возились с двумя заключенными. Перед глазами Томаса Ливена уже мелькали огненные круги; ему казалось, что вот-вот он потеряет сознание, так безумно болели колени, и не только колени, но и икры, ляжки, кости, ягодицы. Одним локтем он незаметно оперся о барьер, потом вторым. О, небо, какое облегчение, какое упоительное наслаждение…
— Эй вы, там! — пролаял самый маленький чиновник. — Уберите хотя бы руки с барьера! Что, не можете несколько минут постоять, как положено? Ленивое отребье!
Униженно дергая ртом, Томас произнес:
— Извините, господа, — и убрал руки с барьера. И в следующий момент он просто упал. Он уже не выдерживал. Отчаянная мысль: «Только не потерять сознание! Только не потерять сознание! Иначе они снимут с меня пальто. И все увидят. И мои ноги, и мой горб…»
Сознание он не потерял, и теперь, когда выяснилось, что с беднягой заключенным от переживаний случился приступ слабости, ему принесли даже стул. Едва усевшись, он подумал: «Мог бы получить и раньше, эх, я идиот!»
В половине первого два чиновника ушли на обед. Третий наконец занялся Томасом. Он заложил формуляр в пишущую машинку. И мягко заговорил:
— Чистая формальность. Мне нужно еще раз занести ваши личные данные. С тем чтобы не было ошибки.
«Да, вам нужно быть чертовски бдительными», — подумал Томас. Получив возможность сидеть, он снова почувствовал себя великолепно. Он без запинки отбарабанил данные своего друга, которые выучил наизусть.
— Алькоба Лазарь, холост, римско-католического вероисповедания, родился в Лиссабоне 12 апреля 1905 года…
— Последнее место жительства?
— Улица Пампула, 51.
Чиновник сравнил данные с данными второго формуляра и продолжил стучать дальше:
— Волосы поседевшие, редкие — а вы ведь рано облысели!
— Судьба у меня нелегкая.
— Гм. Глаза темные. Рост? Встаньте!
Томас приподнялся, согнув колени. Чиновник изучающе посмотрел на него:
— Особые приметы?
— Горб и потом еще на лице…
— Ладно, хорошо. Гм! Садитесь.
Чиновник стучал на машинке и писал. Затем он отвел Томаса в соседнюю комнату и передал служащему вещевой камеры хранения. Находясь под следствием, он пользовался правом иметь при себе в камере костюм, белье и любимые золотые часы. Теперь ему вручили паспорт и личные документы его друга, его деньги, перочинный нож и чемоданчик с бельем.
— Получение подтвердить подписью, — сказал кладовщик. Томас вывел неразборчиво: Алькоба Лазарь.
«Мои деньги, мой прекрасный поддельный французский паспорт, выданный секретной службой на имя Жана Леблана, — все к черту, скорбно размышлял он. — Мой друг художник наверняка быстро изготовит мне новый».
Надеждам Томаса, что его ужасным мукам придет конец в 14.15, не суждено было сбыться. Его повели бесконечными коридорами к тюремному духовнику. Этот пожилой господин очень задушевно заговорил с Томасом и был глубоко тронут, когда отпущенный вдруг — очевидно, от внутреннего потрясения — попросил разрешения выслушать напутствия духовника на коленях.
Больше качаясь и пошатываясь, чем шагая, Томас Ливен без десяти три португальского времени 16 ноября 1940 года добрел наконец до ворот через тюремный двор, пропахший дубильными веществами из соседнего кожевенного предприятия. Там в последний раз ему пришлось предъявить бумаги на освобождение. Ртом он произвел тик, способный повергнуть в страх, а его горб криво торчал сквозь тонкое пальтецо.
— Всего хорошего, старина, — сказал мужчина, открывший тяжелые железные ворота. Через них Томас Ливен проковылял на свободу, полную неизвестности. У него еще хватило сил добраться до ближайшего угла улицы. Затем он еще раз упал и пополз на четвереньках к подворотне, уселся на лестнице и начал реветь от бешенства и усталости. У него не было паспорта. У него не было денег. Исчезло все его состояние. И корабль его тоже уплыл.
9
Побег заключенного Жана Леблана обнаружился в тот же день. В его камере надзиратель нашел только одного заключенного — Лазаря Алькобу, спавшего тяжелым, свинцовым сном.
Немедленно вызванный врач констатировал, что это не симуляция, а Алькоба оглушен сильнодействующим снотворным. Диагноз был верен, только Лазарь усыпил себя сам — тремя таблетками, которые он увел у тюремного врача во время одного из приемов…
С помощью укола и крепкого кофе кое-как удалось вывести заключенного из спячки и допросить. То, что перед ними Алькоба и никто другой, выяснилось, когда маленького человека раздели: горб не вызывал сомнений в его подлинности.
Алькоба показал:
— Этот проклятый Леблан наверняка что-то подмешал мне за завтраком. У кофе был такой горький привкус. У меня разболелась голова, и мне стало плохо, потом я отключился. Я ему рассказывал, что меня сегодня должны отпустить. Это я узнал именно от главного вахмистра, на которого я работаю.
Возражая Алькобе, дневной надзиратель закричал:
— Но я же еще сегодня утром разговаривал с вами, когда приносил завтрак! И позднее я ведь выводил вас из камеры!
Лазарь Алькоба парировал логическим доводом, сразившим чиновников, ведущих допрос, наповал:
— Если бы вы сегодня утром выводили из камеры меня, то я бы сейчас не сидел здесь.
Господам следователям стало ясно, что Жан Леблан совершил побег под именем Лазаря Алькобы. С той же безупречной логикой еще не полностью пришедший в себя Алькоба констатировал, отчаянно при этом зевая:
— В приказе об освобождении говорится обо мне. Таким образом, вы должны как можно скорее отпустить меня.
— Н-да, гм, вообще-то, конечно, — но пока идет следствие…
