— Да, — согласился Лазарь, — и потому тебе нужно поскорее выбраться отсюда.
— Выбраться? Отсюда?
— Прежде чем она тебе еще больше напакостит.
— Лазарь, это ведь тюрьма.
— Ну а если и так!
— С решетками и стенами, тяжелыми железными воротами. С судьями, охраной и свирепыми псами.
— Все верно. Именно поэтому выйти отсюда с такой же легкостью, с какой вошел, не рассчитывай
Томас присел на край кровати.
— Но выход есть?
— Есть один способ. Но нам придется немножко попотеть. Ты говорил, что научился подделывать документы?
— Еще как!
— Гм. В подвале есть типография. Все формуляры для судов печатают здесь. Подлинный штемпель мы раздобудем. Н-да, все теперь будет зависеть только от тебя, малыш.
— От меня? Как так?
— Тебе нужно будет измениться.
— В каком направлении?
Лазарь грустно улыбнулся.
— В моем направлении. Ты должен стать меньше ростом. Ты должен ковылять. Тебе нужно заиметь горб и щеки, как у хомяка. Твой рот должен конвульсивно подергиваться. И, конечно, твой череп должен быть абсолютно лысым. Я тебя напугал, малыш?
— Со-овсем нет, — мужественно солгал Томас Ливен. — Чего не сделаешь ради собственной свободы?
— Самое ценное, что есть в жизни, — согласился Лазарь. — А теперь внимательно слушай, что я тебе расскажу.
И он стал рассказывать, а Томас Ливен — со вниманием слушать.
— Разумеется, в тюрьму попасть всегда легче, чем выбраться из нее, — сказал горбун Лазарь Алькоба. — Но и не так уж это сложно — выйти отсюда.
— Это меня очень радует!
— Просто счастье, что мы сидим в Португалии, а не в твоем фатерланде. У тебя дома этот номер не прошел бы, там за порядком следят.
— Вот-вот. Немецкие тюрьмы — лучшие в мире, да?
— Сам дважды сидел в «Моабите»! — Лазарь стукнул себя по коленке. — Скажу тебе, португальцам до этого далеко. Они какие-то домашние, им не хватает прусского духа, основанного на понимании своего долга, немецкой дисциплины.
— Да, это верно.
Горбун постучал в дверь камеры. Тотчас же появился приветливый, щедро подкармливаемый Томасом надзиратель Жулиао, словно официант в хорошем отеле.
— Позови-ка сюда повара, старина, — сказал ему Лазарь. Жулиао исчез с поклонами. А Лазарь объяснил Томасу:
— Именно с кухни начинается твой побег…
Немного спустя горбун говорил толстяку повару Франческо:
— Послушай-ка, у нас там внизу, в подвале, находится типография, верно?
— Да, она печатает все формуляры, которые требуются для судопроизводства.
— В том числе и ордера на освобождение для прокуратуры?
— Наверняка.
— Ты знаешь кого-нибудь из заключенных, работающих там, внизу?
— Нет, а зачем?
— Нам нужен ордер на освобождение.
— Могу поспрашивать, — сказал повар.
— Ну так поспрашивай, — вклинился Томас Ливен. — Тому, кто выполнит нашу пустячную просьбу, гарантируется неделя приличной кормежки.
Два дня спустя повар доложил:
— Есть один, но он требует за это месяц приличной кормежки.
— Не может быть и речи, — холодно отозвался Лазарь. — Две недели. Не больше.
— Должен сперва спросить, — сказал повар.
Когда он удалился, Томас сказал горбуну:
— Не будь таким скупым! В конце концов это мои деньги.
— Дело принципа, — возразил горбун. — Ты не имеешь права сбивать цены. Да, кстати, ты мне рассказывал, что сумеешь подделать штемпель. Надеюсь, это правда.
— Штемпеля, которого я не сумел бы сфабриковать, не существует. Прошел курс у лучшего специалиста в этой области, — возразил Томас, и подумал: «Чудовищно, как глубоко может пасть человек — да еще и гордиться этим!»
На следующий день пришел повар и сообщил, что печатник согласен.
— Где формуляр?
— Печатник говорит, что сперва он хочет две недели жратвы.
— Доверие за доверие, — проворчал Лазарь, — или мы получим формуляр немедленно, или пусть он забудет это дело.
Час спустя формуляр был у них в руках.
С момента своего водворения Лазарь, занимавшийся регистрацией донесений и ведением деловой переписки, ежедневно являлся к главному тюремному вахмистру. Ежедневно на пишущей машинке он печатал десятки писем. Главный вахмистр читал газету, не обращая на него внимания. Горбун мог совершенно спокойно заполнить распоряжение о своем собственном освобождении. Он отстучал свое имя, свои личные данные и номер своего дела. На месте даты он проставил 15 ноября 1940 года, хотя на дворе было только 8 ноября. Целая неделя требовалась Лазарю и Томасу для исполнения своего намерения. Еще один день был нужен для прохождения письма по тюремным инстанциям. Таким образом, если все пройдет гладко, Томас мог быть отпущен 16 ноября. Это была суббота, а по субботам у дружелюбного надзирателя Жулиао всегда выходной и… Но — все по порядку!
Приказ об освобождении Лазарь под конец украсил подписью старшего прокурора, которую он легко сумел скопировать с письма, приколотого в бюро.
По возвращении в камеру он спросил Томаса:
— Надеюсь, ты тоже не бил баклуши?
— С обеда только и делал, что упражнялся.
Они условились, что как только подложный приказ об освобождении поступит в тюремную канцелярию и будет вызван заключенный Алькоба, вместо него явится Томас. Поэтому надо было, чтобы он внешне, насколько это возможно, превратился в Лазаря — тяжелая задача, если принять во внимание, что Алькоба имел горб и почти никаких волос на черепе, что щеки его были, как у хомяка, что он был ниже Томаса и страдал нервным тиком. Поэтому горбун требовал, чтобы Томас ежедневно тренировался…
Томас запихнул себе за щеки хлебные шарики, отчего они стали действительно, как у хомяка. Затем он стал нервно подрагивать ртом. Он пытался подражать голосу горбуна, хотя мешал хлеб.
— Ты не так гнусишь, малыш! И что это за тик? У тебя подрагивание идет слишком далеко вверх! — Лазарь схватился за рот. — У меня тик идет вниз. Пониже, мальчик, пониже!
— Ниже не получается! — Томас изобразил тик, как только мог. — Мешают проклятые хлебные катыши.
— Без хлеба не будет хомячьих щек! Поднапрягись, у тебя уже получается почти как надо!
Томас вытер пот со лба.
— Ну и не повезло тебе с твоей физиономией.
— Не каждому же быть таким красавчиком вроде тебя. И учти: это еще только начало. Подожди, когда я примусь опаливать тебе голову.
— Опаливать?
— Ясное дело! Не воображаешь ли ты, что они дадут нам сюда бритву и ножницы?
— Этого я не выдержу, — простонал Томас.
— Не городи чушь, а лучше упражняйся. Сделайся пониже ростом. Надень мое пальто, чтобы увидеть, насколько тебе нужно согнуть колени. Возьми подушку. Сделай себе с ее помощью приличный горб! И не мешай, мне нужно еще кое-кого поспрошать.
— О чем?
— У кого есть письмо от старшего прокурора. Со штемпелем. Чтобы ты смог его скопировать.
В то время как Томас Ливен, надев пальто горбуна и согнув ноги в коленях, ковылял по камере, Лазарь принялся колотить ботинком по стене. При этом он пользовался простейшим из всех алфавитных перестуков: а — три раза, б — два удара, с — один; далее: д — шесть раз, е — пять, ф — четыре; далее: г — девять раз, х — восемь, и — семь. И так далее.
Лазарь отстукал свой запрос, стал ждать ответа, наблюдая за Томасом, который подергивал лицом, гнусил и разучивал ходьбу на полусогнутых.
Через час начали стучать из соседней камеры. Лазарь слушал и кивал. Потом сказал:
— На четвертом этаже сидит заключенный по имени Маравила. Он сохранил отказ старшего прокурора на свое заявление об освобождении. На память. На нем есть штемпель.
— Ну, вот видишь: предложи ему за это неделю хорошей еды, — прогнусил Томас, энергично подергивая ртом.
7
В ноябре 1940 года в Лиссабоне стояла жара. Можно было купаться в Атлантике или загорать на пляже Эсторила, правда, будучи одетым в соответствии с существовавшими в Португалии предписаниями. От господ полиция требовала полного купального костюма, в отношении дам действовали еще более строгие правила.
9 ноября около 12 часов дня некий господин с кислым лицом и кривыми ногами в коричневом купальном костюме взял напрокат «Гайволу», старомодный водный велосипед, состоявший из двух деревянных полозьев, между ними — нечто вроде лежанки с педалями и лопастное колесо. Нажимая на педали, он направился в открытое море.
Господин выглядел примерно на пятьдесят, на нем были коричневый купальный костюм и соломенная шляпа. Через четверть часа он обнаружил вторую «Гайволу», болтавшуюся в полнейшем одиночестве довольно далеко от берега на легкой атлантической волне. На нее он и держал теперь курс. Спустя еще четверть часа он подгреб достаточно близко, чтобы разглядеть господина, также сидевшего на стуле водного велосипеда. Он мог сойти за его родственника: такой же огорченный и умученный. Второй господин в черном купальном костюме крикнул:
