— Дашь мне десять франков? — спросил он Барски.
— С какой стати я?..
— Так каждый спросит, — ответил мальчуган. — Они нужны мне позарез, понимаешь?
Барски достал бумажник.
— На, держи двадцать.
— Спасибо вам, мсье, — сказал оборвыш и зашагал своей дорогой с лицом обремененного сотнями забот отца семейства.
— Места прекрасные. А жизнь — нет, — резюмировал Барски, открывая заднюю дверцу «ситроена». Оба мужчины, приставленные к ним в качестве «незримой охраны», оглянулись одновременно.
— Извините, — проговорил Барски. — Нам хотелось бы вернуться в город. Не подвезете? Нам как будто по пути?
— Садитесь, господа, — ответил сидевший за рулем.
Барски помог Норме сесть в машину, и та резко взяла с места.
— Спасибо, — сказал Барски. — Здесь у нас больше дел нет. Завтра утром летим обратно. Как насчет того, чтобы вечером поужинать вместе?
— Не знаю, имеем ли мы право, — проговорил второй.
— Конечно, не в отеле, — понял Барски. — Я знаю один ресторанчик неподалеку, в Болье. Там подают фантастически вкусные дары моря.
— О’кей, господин доктор. Весьма любезно с вашей стороны. И с вашей, мадам. Благодарим, — сказал тот, что за рулем.
Они ехали вниз по Симьезскому бульвару, окаймленному двумя рядами высоких платанов. На стене одного из домов Норма заметила надпись аршинными красными буквами: «СВОБОДА РАВЕНСТВО РАДИОАКТИВНОСТЬ».
В просветах между высотными зданиями виднелись узкие полоски моря. В лучах заходящего солнца оно переливалось, как расплавленный свинец, и слепило настолько нестерпимо, что водитель опустил щиток. Норма закрыла глаза.
— Да, — произнес Барски.
— Что «да»?
— Да, в этом ресторанчике я тоже был тогда с женой, и мы вместе угощались дарами моря.
— Зачем вы мне об этом рассказываете?
— Вы же хотели об этом спросить?
— Нет, и не думала, — ответила Норма. — Понятно, что вы и прежде бывали в Болье. Откуда иначе вы знали бы об этом ресторанчике?
— И вам все равно, с кем я там был?
— Это меня не касается. Раз вы так расхваливаете их кухню, поедемте туда.
Барски искоса взглянул на Норму.
— Вы… — начал он.
Но она не дала ему договорить. Наклонившись к водителю, попросила:
— Сейчас ровно шесть. Я с удовольствием послушала бы новости.
— Сию секунду, мадам, — и он включил радио.
Сразу же раздался голос диктора:
— «Мы продлим наш мораторий на испытание атомного оружия до конца года, — сказал Горбачев в своем телевизионном выступлении. — В мире и без того достаточно оружия, чтобы уничтожить человечество… Спираль не должна развиваться, ибо это сделает невозможными переговоры…»
«Ситроен» резко свернул за угол. Барски привалился к Норме.
— Простите, — поспешил извиниться он, забиваясь в самый угол.
Норма не ответила. Достала темные очки и обратила лицо в сторону открывшегося перед ними моря. Белые бабочки-паруса уже разлетелись, исчезли.
7
Магнитофонная запись рассказа женщины, которая выступает в этой книге под именем Нормы Десмонд.
Вышло так, что Барски ошибся. Он думал, наш самолет летит в семь тридцать утра. После серии террористических актов контроль и досмотр резко усилились, и мы знали, что должны прибыть в аэропорт минимум за сорок пять минут до отлета. Я встала в половине шестого. Мы договорились позавтракать в самолете. Встретились с Барски в холле «Хиатт редженси», оплатили счета и поехали в аэропорт. Он совсем рядом. Шофер получил от Барски щедрые чаевые. Чересчур щедрые. По-моему, он с чаевыми всегда перебарщивает. Через минуту мы оказались в огромном зале для ожидающих, в котором почти никого не было, и когда подошли к стойке Люфтганзы, выяснилось, что самолет на Гамбург с посадкой в Дюссельдорфе — в восемь тридцать! Выходит, мы приехали слишком рано. Зал ожидания международного аэропорта «Лазурный берег» мне хорошо знаком. Здесь всегда полно народа, шум и гам, толчея. А сейчас вот тихо, как на кладбище. Все магазинчики и киоски пока закрыты. Мы сдали багаж, поднялись по эскалатору на второй этаж и прямиком направились в ресторан. Там в углу есть бар. Мы с Пьером в нем однажды хорошо посидели. Женщина, смахивавшая пыль со стойки, сказала, что если мы желаем позавтракать, нам надо подняться в верхний ресторан. Я его раньше не знала. Барски тоже. Что же, поднялись по винтовой лестнице и оказались во втором, очень большом ресторане, он назывался «Лазурное небо». Здесь тоже ни души, буквально ни души. Мы сели за столик перед огромной стеклянной витриной, и сразу появился молоденький официант, черный как ночь, в блестящем белом костюме. Мы заказали кофе, яйца всмятку, ветчину и еще много всякой всячины, потому что оба проголодались, а времени у нас было много. Чернокожий официант удалился и тут же появился вновь, поставил на стол вазу с пунцовыми розами и снова исчез. Какой любезный!.. И вот сидим мы с Барски напротив и смотрим друг на друга. Долго, очень долго. Я совсем не хотела смотреть на него, а все-таки смотрела, сама не знаю почему. Здесь, в ресторане «Лазурное небо», стояла такая тишина, какая бывает, наверное, в космосе. Неописуемая тишина! И мы сидим! Пристально глядим друг на друга, хотя я этого отнюдь не хотела. Я чувствовала себя скованной и одновременно умиротворенной, чудесным образом умиротворенной. Никогда в жизни я не испытывала этого состояния полного покоя, и, хорошо помню, я подумала тогда: «Может быть, Бог все-таки существует, если возможен такой покой». Невесть откуда появилась неизъяснимая легкость, тягот словно в помине не было, не стало печалей, беспокойства, страхов. Мне почудилось, будто мы оказались вне человеческого времени, вне самого мироздания, и это тоже было неизведанным для меня чувством.
Я посмотрела в окно. Внизу стояло много больших самолетов, но я не заметила ни бензозаправщиков, ни контейнеровозов с продовольствием, никого из аэродромной службы. Воздух по-прежнему оставался прохладным и очень чистым, все предметы сохраняли ясные, четкие очертания, и поскольку солнце только всходило, самолеты отбрасывали причудливые, фантастически длинные тени. Я перевела взгляд на море. Оно было абсолютно спокойным, только цвет его с каждой минутой менялся: от серого до разных оттенков серо-голубого, а потом от темно- до серебристо-голубого. Я никогда прежде таких красот не видела, и я не знаю, как их назвать поточнее. И он тоже видел все, что я, и мы не произносили ни слова, молчанье это тянулось и тянулось, а в зале ресторана стояла та самая необыкновенная тишина, о которой я раньше представления не имела. Под конец все стало каким-то нереальным, нереальным до последнего предела; я ощущала, что умиротворение переполняет меня, и вместе с тем испытывала острое возбуждение, и это чувство тоже было для меня внове. Мне вспомнилась его маленькая дочь и ее любовь к сказкам, потому что то, что я испытала этим утром, было — не знаю даже, как это назвать, — было… нет, создавало иллюзию, будто мы оказались в мире, где оживают сказки, в мире, где действительно возможно, чтобы два человека, которым дано испытать счастье, могли бы и удержать его — на все отпущенное им время.
И снова смотрели мы друг на друга, не произнося ни слова, словно мимолетная очарованность сковала нас. Писать — моя профессия, однако вы видите, что я тщетно подыскиваю нужные слова для описания того часа, который мы провели вместе в ресторане «Лазурное небо». Со дня смерти Пьера мне было безразлично, умру я или проживу еще какое-то время. Нет, неправда, мне часто хотелось умереть. Лишь бы без боли и мучений, я ужасно боюсь физической боли, но мне надоела эта жизнь и весь этот мир со всеми его людьми. Меня останавливало только то, что у меня был мой мальчик, которого я так любила, сын Пьера. В нем продолжалась жизнь отца, и поэтому я не имела права умереть и оставить его одного. Когда они убили ребенка, меня убедили, что нужно жить и найти его убийц. Если их схватят и осудят, я могу умирать спокойно, думала я. Надоел мне этот мир. После всего, что мне довелось пережить, я больше не верю в слова Анны Франк: «Глубоко внутри себя все люди хорошие». Но в это утро, когда мы с ним сидели за столиком друг против друга, во мне родилось чувство, что я не умру никогда, и он тоже, и я была уверена, что это ощущение вневременного и беспредельного охватило его до глубины души так же, как и меня.
