— А как это все выяснилось? И когда?
Странное все-таки у меня внутреннее устройство. Моя жизнь рушится, и я это ясно осознаю. А я сижу, с аппетитом закусываю, пью вино — я люблю грузинскую кухню. Одно другому не мешает. Это я так зарываю голову в песок?
Эсквайр наполняет только мой бокал.
— Ты извини, мне хватит, — говорит он. — У меня вечером еще одно мероприятие. «Встречка», как сейчас модно говорить. Не слыхал еще? Встречка.
Он пожимает плечами и продолжает:
— Мохов в субботу должен был дежурить по управлению. В выходные, бывает, что-нибудь происходит, и кто-то из старших офицеров — он полковник — должен быть на работе и принимать срочные решения. А он не пришел. Ключ от приемной, где по выходным сидит дежурный, на месте. Прапорщик, который выдает ключи, проверил по списку: очередь Мохова. Но и ключ от его кабинета — мало ли, человек на свое рабочее место зашел — висит на гвоздике. Прапорщик доложил своему начальнику, тот — дежурному по всему Лесу. Этот набирает Мохову домой — жена говорит, муж накануне поздно вечером уехал на машине. Сказал, срочная командировка. Ну, тут уже всех подняли на ноги. Все съехались, хлопают крыльями, и я вместе с ними. Стали проверять пункты паспортного контроля, позвонили нашему человеку в Минск. Тот проверил: Мохов оттуда по своему паспорту преспокойно вылетел в Лондон. До Минска доехал на машине — у нас же с Белоруссией границы нет, — а там сел на самолет и улетел. Тут и жена его позвонила — получила то сообщение по электронке.
Нет, я с Джессикой так поступить не смогу. Уж лучше сяду.
— Самое интересное, — Бородавочник даже отложил вилку и поднял вверх палец, — и самое непонятное! Только ты не должен этого знать, смотри не проговорись где-нибудь.
Эсквайр смотрит на меня, не отпускает взглядом.
— Кому я могу это сказать? Своей жене?
— Здесь никому не проговорись. Этот Мохов позвонил одному своему английскому контакту. Не буду объяснять тебе подробности. В общем, тот в девяностые работал в Хитроу, а служил в МИ-5. Они общались, каждый думал, стоит ли попробовать перевербовать другого, но до дела так и не дошло. Тем не менее и тот, и другой знают, кто есть кто. Так вот Мохов позвонил этому англичанину и сказал, что он в Лондоне. От встречи он отказался, по крайней мере, сразу. Наверное, предположил, что у нас в МИ-5 есть свой источник.
— И он не совсем не прав, — добавил я, намекая на только что услышанную информацию.
— Но ты этого не знаешь, — строго повторил Эсквайр. — Я думаю, что Мохов собирается переметнуться к англичанам, но на определенных условиях. А главное, так, чтобы в МИ-5 об этом знали считаные люди. А о том, где его будут содержать, чтобы знало вообще два-три человека.
— То есть он пока в свободном полете?
— Сегодня утром был в свободном полете, — подтвердил Бородавочник, отпивая из своего бокала «Боржоми» из того же ресторана. — Пока еще. — Еще глоток. — Вроде бы.
Это меняло дело. Я по-прежнему не знал, что я-то могу в этой ситуации предпринять, но где-то далеко, за толщей тумана замаячила такая вероятность. И — я из суеверия боялся это сформулировать — надежда.
— Но теперь, — уточнил я, — его ищут и наши, и англичане.
— Совершенно верно.
У англичан шансов не в пример больше. От наших Мохов будет бегать, а к тем сам хочет присоединиться. Я сказал «надежда»? Нет, конечно. Просто проблеск такой, светлячок пролетел.
— А кто наши?
Эсквайр откинулся — он поел. Плеснул в стакан еще немного «Боржоми», бросил туда большую таблетку, ждет, пока растворится. Позволил себе лишнего ради встречи со мной. И не хочет отвечать на вопрос.
— Мы же его ищем? — подтолкнул его я.
— Не мы, другие люди. Тебе лучше не знать. — Бородавочник решил, что это прозвучало слишком начальственно, и попытался перевести все в шутку: — Ты же у нас готовишься к Страшному Суду.
— Не то чтобы готовлюсь — как раз нет. Просто считаю, что этой «встречки» нам всем не избежать.
Эсквайр усмехнулся: быстро учусь. Но глаза у него по-прежнему были серьезными.
— Что с семьей твоей делать будем? Тебе, сам понимаешь, из Москвы пока ни ногой.
— Пока!
Нет, сидеть здесь и ждать, когда небо рухнет мне на голову, я не собирался. Решение не сложилось сначала в голове, как это со мной обычно бывает, а возникало по мере того, как я говорил, слово за словом:
— Я поеду в Англию и разыщу его.
3
Сначала Эсквайр пробовал меня отговорить. Потом угрожал домашним арестом и смирительной рубашкой. Этот бесстрастный кукловод, прекрасно знающий, за какую веревочку надо потянуть, чтобы получить то, что ему было нужно, действительно пытался заставить меня затаиться в Москве. Потом он понял, что дело это пустое. И мне показалось, что такой вариант ему на самом деле нравился. И для решения проблемы — ведь кроме меня Мохов знал еще кучу людей, которых придется выводить, — и потому, что моя мужская реакция вызывала у него уважение. Тем не менее Бородавочник находил все новые и новые, прямо скажем, не лишенные основания возражения.
Наконец я сказал:
— Виктор Михайлович, давайте оставим эти игры. Если бы я сам не был в списке возможных жертв, вы бы что, мне такое дело не доверили?
— Да у меня другого такого и нет. Честно тебе говорю, без лести. Именно поэтому я просто обязан тебя сохранить.
— Сохранить? Сохранить, вы сказали? Семью я потеряю. Не возражайте, я знаю! Вы посадите меня в один кабинет с Лешкой Кудиновым, чтобы он не давал мне пить на работе. Но на работе мы же не двадцать четыре часа в сутки. Я быстро деградирую, и посылать меня на задания вы уже поостережетесь. Сколько я так протяну? Можете уже сейчас заказывать мне место на Кунцевском кладбище.
Эсквайр замолчал. Только губы стиснул еще сильнее, теперь у него рот просто превратился в морщину поперек лица. Запирает ход эмоциям.
— Хорошо. Тебя не переспорить, а приказывать не хочу. Ладно, ладно, я сдаюсь! С чего думаешь начать?
Действительно отбрасывал эмоции.
— Мне бы его дело посмотреть. Никак невозможно?
Бородавочник уставился на меня в упор.
— Никак?
— Ты бы свое оперативное дело дал кому-то посмотреть? То-то. Оно и у меня в руках было с полчаса.
— И никаких выписок, никаких заметок, разумеется, вы не делали?
Эсквайр замялся — не хочет врать.
— Что помните, скажете? — выручил его я.
— Все, что о нем знаю, скажу.
— Но фотографии контактов из его досье вы же пересняли?
Странно видеть его в замешательстве.
— Допустим.
— Мне они тоже нужны.
— Хорошо.
— Я хочу поговорить с женой и дочерью.
— Это тоже реально.
— И побывать у него дома. Посмотреть книги, диски, залезть в компьютер.
— У них обыск делали. Компьютер забрали, химичат сейчас над ним. А в квартире ничего такого не нашли.
— Они другое искали. Мне не улики нужны. Я хочу понимать, что это за человек. Вернее, кем он стал.
Качает головой — не хочет.
— Мы же обыски не производим. Этим Следственное управление занимается.
Не хочет связываться с коллегами. Не видит, зачем это мне.
— Виктор Михайлович, только не говорите, что не можете организовать такую малость. Чтобы я поехал к нему домой, поговорил с семьей и посмотрел в квартире все, что привлечет мое внимание.
— А когда ты хочешь это сделать?
— Прямо сейчас. — Бородавочник прижал подбородок к груди и отпрянул назад от изумления. Или от моей наглости. — А сколько у меня времени? Я завтра хочу быть в Лондоне.
4
На меня давно — возможно даже, никогда — не изливалось столько открытой враждебности. Мой визит в сопровождении двух молчаливых мужчин, с которыми мы друг другу представлены не были, был обставлен как новый обыск; нам даже дали какую-то бумагу. Однако жена Мохова ее не потребовала. Она открыла дверь, поняла, что мы явились опять проворачивать ей нож в ране, молча повернулась и прошла в гостиную. Ей, наверное, было меньше пятидесяти, но сейчас она выглядела старухой: кожа серая, темные мешки под глазами, щеки впали. Черноволосая, смуглая — молдаванка или украинка. И, характерная деталь, она была одета в черное: черное платье, черные колготки, черные туфли.
С кресла встала дочь. Я-то ее видел мельком в ранней юности, особо внимания на нее не обратил. А сейчас, если увидел ее, сразу не забудешь. Высокая, стройная, коротко стриженная. Щеки гладкие, загорелые, глаза большие, карие, губы полные, чувственные. Красивая, только злая, а женщину это не красит.
— Проверьте сначала это кресло, чтобы я могла снова сесть, — приказным тоном сказала она.
Привыкла, что все ее капризы выполняются. Сколько ей сейчас? Двадцать пять, чуть больше? Разные женщины становятся неотразимы в разном возрасте. Сейчас ее время.
Я попробовал наладить отношения. Хотя что можно сказать жене и дочери перебежчика? Он ведь и их тоже предал.
