И сейчас еще можно приобрести двенадцать (или даже двенадцать сотен) акров необработанной земли в животноводческом округе, в двадцати минутах езды от Калузы. Но ее не купишь в городе. Жутко даже представить, сколько могут стоить сегодня двенадцать акров земли на побережье.
Особняк на Бельведер-роуд не имел опознавательных знаков. Дорога пролегала через кварталы новых, современных зданий. И вдруг все они оставались позади — дорога обрывалась. Впереди высился лес, где рос дуб и кубинский лавр. Природа здесь сохранялась в диком, первозданном виде. Единственный признак цивилизации — подъездная дорожка, мощенная щебнем и достаточно широкая, чтобы по ней мог проехать автомобиль. Дорожка лениво вилась между эвкалиптами и поросшими сосной холмами. В тени деревьев сверкали пруды.
Постепенно дорожка становилась шире, на ней уже свободно могли разъехаться две машины. Обрамленная кустами бугенвиллей и гибискуса, она пролегала вдоль бухты, замыкаясь в кольцо перед великолепным зданием, расположенным на берегу.
Дом был построен в испанском стиле, которому отдавали предпочтение представители первой волны богатых поселенцев в Калузе. Массивные оштукатуренные стены, крытая оранжевой черепицей крыша, трубы, стоявшие как часовые, куда ни глянь — арки и ниши, и вся эта роскошь в окружении ошеломляющего разнообразия пальм и цветущих растений.
Я поставил машину недалеко от ворот, подошел к дому, поднял тяжелый, отлитый из железа дверной молоток и ударил им раз, другой…
Женщина, открывшая дверь, походила на тюремную надзирательницу или санитарку в психиатрической лечебнице. У меня мгновенно возникла ассоциация с сиделкой, которую Сара окрестила Брунгильдой. Женщина, представшая передо мной, была невысокой, коренастой, с волосами серо-стального цвета и глазами под стать волосам, в белой одежде, белых, на резиновой подошве туфлях. От нее веяло ледяным холодом.
— Да? — вопросила она.
Я даже опасался услышать немецкий акцент.
— Я Мэтью Хоуп, — сообщил я. — Миссис Уиттейкер ждет меня.
— Да, пожалуйста, входите, — ответила она. — Я — Патриция, экономка.
Я последовал за ней во внутренний дворик. Полукруглые, с зелеными козырьками окна выходили на фонтан и выложенный голубой плиткой бассейн в центре. В бассейне плавали золотые рыбки. Бил фонтан. Патриция открыла застекленные двери, и мы внезапно очутились на широкой ярко-зеленой лужайке, которая отлого спускалась к плавательному бассейну, сверкающему в солнечном свете на фоне залива, протянувшегося до самого горизонта.
— Миссис Уиттейкер? — произнесла Патриция, и женщина, сидевшая у бассейна, повернулась к нам.
Сара говорила мне, что ее матери шестьдесят три года, но она выглядела лет на десять моложе. На ней была белая элегантная пижама, перехваченная в талии вязаным золотистым поясом, который гармонировал с золотистыми сандалиями и светлыми, отливающими золотом волосами. Глаза зеленые, как у Сары, и почти такое же телосложение — узкой кости, — производившее впечатление хрупкости. Увидев меня, она сразу же поднялась.
— Мистер Хоуп, — она протянула мне руку, — вы очень добры, что пришли.
Я звонил ей утром, спрашивал разрешения посетить ее сегодня. Она отвечала неохотно, а теперь обставила дело так, словно послала мне специальное приглашение.
— Очень любезно с вашей стороны — встретиться со мной.
Я пожал ей руку, ощутив крепкое, сильное пожатие в ответ.
— Вздор, — сказала она. — Я понимаю, что вы пытаетесь вытащить Сару из этого ужасного места. Это устроило бы и меня как нельзя более.
Я уставился на нее.
И не увидел ни хитрости, ни коварства в ее открытом взгляде.
— Посидим здесь? — предложила она. — Такой великолепный день. Я попрошу Патрицию принести нам чай и печенье.
Действительно, день был изумительный. Кругом царила безмятежность. Пеликаны грациозно парили в небе. У края воды белая цапля чистила клювом перья, затем с достоинством удалилась. Мы устроились за стеклянным столиком, я — на солнечной стороне, миссис Уиттейкер, заняв место напротив меня, укрылась в тени зонта.
— Вы беседовали с Сарой, не так ли? — спросила она.
— Да, беседовал.
— Она, кажется, в прекрасном состоянии. Я не могу себе представить, почему они настаивают на том, чтобы удержать ее.
— Вы давно навещали ее, миссис Уиттейкер?
— Где-то в прошлом месяце, я полагаю. Я бы навещала ее чаще, но доктора утверждают, что это не приносит ей пользы. Можете представить себе что-нибудь более противоестественное? Посещения родной матери не приносят ей пользы! На самом деле мы прекрасно провели время, когда я виделась с Сарой в последний раз. Я принесла книги, которые ей хотелось прочесть. Она жадно поглощает книги. Несколько шпионских романов, последний Одлам — названия невозможно запомнить. Сара любит шпионские романы, всякие хитросплетения, она просто обожает их. Ле Карре, например. Я принесла ей один роман Ле Карре в мягкой обложке. Сара, как мне показалось, была тронута. Ей, должно быть, надоело там… Проводить целый день с людьми, которые… вы же знаете… — Она стиснула ладони между колен. — Где же Патриция? Я ведь просила ее принести горячего чаю, считается, что он охлаждает лучше, чем чай со льдом. Это как-то связано с потоотделением и испарениями… Не уверена, что я разбираюсь во всем этом, но китайцы именно в жару пьют чай. Правда, сегодня, кажется, не слишком печет. Сейчас очень приятно, вы не находите?
— Да. И здесь такое чудесное место.
— О да. У Горация был хороший вкус. Он, знаете ли, купил много земли, когда приехал в Калузу, но всегда имел в виду именно это место, мечтая о своем будущем доме. О доме, который он построит, когда женится. Я встретилась с ним позже. Гораций был значительно старше меня — и гораздо богаче. — Она улыбнулась и снова напомнила мне Сару. — Мы с ним вращались в разных кругах. Помнится, когда мы познакомились, я сказала матери, что он слишком стар для меня. И безобразен, добавила я. Хотя он вовсе не был безобразен, напротив, довольно привлекателен. Но мне исполнилось девятнадцать, когда мы встретились, а он был на десять лет старше. И казался мне древним старцем. Я долго ему отказывала и… О! Вот и Патриция, она, наверное, проделала путь до Бостона.
Экономка, впустившая меня в дом, торжественно ступала с подносом, загруженным чашками, блюдцами, ложечками, салфетками. Имелась также небольшая ваза с фруктами и тарелочка с закусками.
— А, Патриция, так вы принесли и фрукты? Как это мило! — сказала миссис Уиттейкер. — И не забыли ложечки? Ах, вот они. Мистер Хоуп, вам с молоком или с лимоном?
— Пожалуйста, с молоком.
— Сахар? Один кусок? Два?
— Один, пожалуйста.
— Угощайтесь, — сказала она, наливая чай. — Спасибо, Патриция, все чудесно.
Патриция кивнула и направилась к дому. У застекленной двери она задержалась и оглядела залив. Я проследил за ее пристальным взглядом. Примерно в ста ярдах от берега я увидел стоявшее там судно. Я снова взглянул на Патрицию. Она все еще смотрела на море, не обращая внимания на то, что я наблюдаю за ней.
Патриция приоткрыла одну из створок дверей, ведущих в дом. Ее рука покоилась на дверной ручке. Патриция колебалась. Солнечный луч упал на стекла и отразился в воде.
Патриция постояла еще немного и вошла в дом.
— Ну, так на чем мы остановились? — Миссис Уиттейкер отодвинула серебряный чайничек. — Или, вернее, на чем остановилась я? Я, кажется, полностью монополизировала беседу. Но вы ведь для того и пришли, не так ли? Послушать, что я скажу.
— Вы рассказывали, что сначала отказали мистеру Уиттейкеру.
— Подумать только! — Она засмеялась. — Я довела беднягу до помешательства. Можно подумать, он предлагал мне жизнь в рабстве, в арабском серале, а не замужество. Но, как я уже говорила, мне было всего девятнадцать, а ему — около тридцати, и разница в возрасте для меня в то время много значила. Он добивался своего — о, он был очень настойчив, мой Гораций.
Я взглянул на корабль в открытом море и увидел вспышки солнечного света на линзах бинокля. Явный знак того, что за домом кто-то наблюдал. В этом как будто не было ничего странного. Люди, катающиеся на лодках, постоянно разглядывали дома на берегу. Но чтобы так открыто и нагло изучать в бинокль дом и его обитателей, как это делали те, на корабле… Я слушал вполуха, что говорила миссис Уиттейкер. Она рассказывала, как ухаживал за ней Гораций, как она не раз отклоняла его предложение и наконец уступила жизненной силе и энергии, как она выразилась — «неистовой витальности», напрочь отсутствовавшей у многих гораздо более молодых мужчин. Я не отводил глаз от судна, где по-прежнему вспыхивали яркие солнечные блики.
И я размышлял, о Господи, я размышлял…
Патриция подавала им сигналы — людям на корабле.
