— Позвони мне, когда разберешься, о’кей? Мне бы хотелось снова встретиться с тобой, Мэтью, но только если ты будешь со мной, а не где-то за миллион миль отсюда.
Она подошла к постели и поцеловала меня в щеку.
— Надеюсь, ты разберешься, — сказала Терри. Мгновение она смотрела на меня, потом повернулась и ушла.
В четверг утром 25 апреля Блум и Роулз наконец обнаружили дом на сваях, который им описывала Тиффани Картер (урожденная Сильвия Каценски). Не так уж легко было найти его, как предполагала Сильвия. Она утверждала, что это «единственный дом на сваях, прямо у залива», уверяя, что он находится совсем близко от набережной Шорохов. «На длинной отмели — как раз перед Северным мостом, ведущим к набережной, — там много автофургонов и дерьмовых забегаловок». Правда, Сильвия была там всего два раза, но ее девичья память обошлась детективам в три рабочих дня. Позже Блум говорил мне, что, хотя время — существенно важный элемент в расследовании, в этом деле — когда убийство совершено за семь месяцев до начала расследования, — потеря трех дней не имела большого значения. Если только убийца не надеялся завлечь еще какую-нибудь девушку в Птичий заповедник. Когда Блум говорил мне это, он не мог не отметить ненадежность свидетельницы.
Дом, как выяснилось, находился не на берегу залива, а в лагуне, примерно в двух милях от того места, которое указала Сильвия. Для того чтобы попасть туда, нужно было пересечь Северный мост, а не топтаться перед ним. Фактически дом стоял на самой набережной Шорохов. Единственно ценные сведения, которые сообщила Сильвия, касались автофургонов и лачуг, усеявших береговую линию. Но Роулз и Блум потратили три дня, чтобы найти и эти лачуги, и дом на сваях, угнездившийся между ними.
Квартиру, в которой примерно до июля прошлого года обитала Трейси Килбурн, теперь занимала двадцатисемилетняя женщина — Джойс Эпстайн. До февраля она жила в Нью-Йорке, приехала сюда провести отпуск, влюбилась в Калузу и решила здесь обосноваться. В Нью-Йорке Джойс работала секретарем в издательстве, в Калузе занималась продажей недвижимости — не очень-то прибыльное занятие, поскольку проценты под залог стали очень высокими и никто не хотел покупать недвижимость. В Нью-Йорке Джойс жила в многоквартирном доме, на втором этаже, на Восемьдесят третьей улице, возле Первой авеню. В Калузе же занимала полуразвалившуюся деревянную лачугу, откуда открывался вид на одну из красивейших лагун в мире. Цапли грациозно ступали по мелководью, на перилах веранды примостился пеликан. Моя квартира в Манхэттене, рассказывала Джойс, была куда просторней этой, но из своего окна там, в Нью-Йорке, я видела лишь автомобильную стоянку напротив. Здесь — она указала на лагуну — у меня райский сад у порога.
Джойс не знала никого по имени Трейси Килбурн.
Прежний жилец был мужчина, звали его Чарли — как-то так. Джойс столкнулась с ним только один раз — когда въезжала сюда, а он выезжал. Он сообщил ей, что возвращается в Цинциннати, так как не выносит этих проклятых птиц, шныряющих по лагуне. «Как сказала старая дева, когда поцеловала корову», — изрекла Джойс, пожав плечами. Роулз не понял, что она имела в виду, и спросил ее об этом. «Выбор — дело вкуса», — объяснила Джойс и улыбнулась. «О!» — сказал Роулз. Он решил, что не стоит зря терять время, задавая вопросы. Во всяком случае, Джойс не знала Трейси Килбурн. Раздался телефонный звонок. «Может, кто-то хочет купить дом»! — воскликнула Джойс, бросаясь к телефону.
Мужчина, живший по соседству, сидел возле своего автофургона и потягивал пиво из жестянки. На нем была белая фуфайка без рукавов и голубые шорты. Он назвал свое имя: Харви Уолленбак — «меня здесь называют Харви Уоллбангер»[17] — и спросил, чем может быть полезен. Роулз поинтересовался, давно ли он здесь живет.
— Уже три года, — сказал Уолленбак.
— А в июле прошлого года? — спросил Блум.
— Если я прожил здесь три года, то жил и в июле прошлого года, верно? — съязвил Уолленбак. Ему, по-видимому, перевалило за шестьдесят — пугало с всклокоченными седыми патлами, желтыми от никотина зубами и пальцами. Дверь в его автофургон была приоткрыта, там работал телевизор. Передачу, похоже, не смотрел никто. Шла мыльная опера — один из любимейших жанров матери Роулза. Что-то о докторах и медицинских сестрах. Какие-то умники толковали о незаконнорожденном ребенке. В мыльных операх все упирается в умников и незаконность, только в это. Мыльной опере не нужен смелый, острый сюжет — дневной сериал, одним словом. Но это все равно что назвать мусорщика инженером по санитарии.
— Вы знали девушку по имени Трейси Килбурн? — спросил Блум. — Жила по соседству с вами. — Он указал на дом на сваях.
Джойс Эпстайн пробежала к своей машине, прощально помахав детективам рукой.
— Очень красивая, — продолжал Блум. — Жила здесь в прошлом году, примерно с мая по июль.
Машина тронулась с места. Улыбаясь, Джойс снова помахала им рукой и укатила по мощенной гравием дорожке.
— И зовут ее… — уточнил Уолленбак, — Трейси Килбурн?
— Так у нас значится, — сказал Блум.
— Никогда не знал ее имени… если это та, которую вы ищете. Высокая блондинка, где-то пять и девять, пять и десять. Голубые глаза. Титьки наружу. Вертится, как Бетти Грейбл. Вы помните Бетти Грейбл? — Он повернулся к Роулзу. Роулз кивнул. — Такую девушку вы ищете? — спросил Уолленбак.
— Похоже, это она, — сказал Блум. — А вы помните, как разговаривали с девушкой, которая приезжала сюда и спрашивала о ней? Это было уже где-то в июле, когда мисс Килбурн уехала.
— Может, и разговаривал. — Уолленбак внезапно насторожился и поглядывал на детективов с подозрением. — Почему вы спрашиваете? В чем дело?
— Вы сказали ей, что мисс Килбурн уехала в большой дорогой машине? Так? — осведомился Блум.
— Возможно.
— Черный шофер помогал ей погрузить вещи?
— Да, может быть…
— Да или нет? — настаивал Роулз. — Вы видели, как она уезжала отсюда?
— Сначала скажите, зачем вам это, — потребовал Уолленбак.
— Ничего им не говори, — произнес из фургона женский голос.
— Заткнись, Лиззи, — пробурчал Уолленбак.
— А затем, что мисс Килбурн мертва, — сказал Роулз.
— Говорю тебе — не рассказывай им ничего! — завопила женщина.
— Я даже не знал ее имени, — пробормотал Уолленбак.
Женщина вышла из фургона, уперев руки в бока. Она была в розовой комбинации и шлепанцах, тучная, лет пятидесяти, с обесцвеченными волосами и лицом, возможно, и хорошеньким — лет тридцать назад. Искоса взглянув на солнце и затенив глаза ладонью, она уставилась на детективов.
— А ты попросил их показать значки? — подступила она к Уолленбаку.
— Заткнись, Лиззи, черт тебя подери! — рявкнул Уолленбак. — Я сам здесь управлюсь.
— Ты можешь только глазами хлопать. Единственное, с чем ты справляешься, — отрезала Лиззи. — Покажите-ка мне ваши значки, — обратилась она к детективам.
Детективы подтвердили свои полномочия.
— Неудивительно, что она мертва, — объявила Лиззи. — Кто она такая? Шлюха. Или что-то вроде этого. Приходила домой ночью, когда хотела. Разве не шлюха?
— Мэм, — терпеливо пояснил Блум, — мы пытаемся только установить, какая машина увезла ее отсюда. Ваш муж разговаривал с женщиной, которую зовут Сильвия…
— Он мне не муж. Да хоть бы и так — он все равно трепло.
— Я — трепло? Трепло? — с раздражением повторил Уолленбак.
— Мы не желаем вмешиваться, если даже какая-то шлюха позволила себя убить, — отчеканила Лиззи.
— Вы говорили кому-нибудь, что за ней заезжала дорогая машина?
— Харви, держи язык за зубами! — пригрозила Лиззи.
— Какой вред от того, что я скажу им, — заупрямился Уолленбак.
— Здесь убийство! Вот в чем дело! — заорала Лиззи. — Ты что, хочешь быть замешанным в убийство этой шлюхи? Ты дурак набитый!
— Но она не была мертвой, когда я видел ее в машине! — возразил Уолленбак.
— Ну вот, ты и попался! — Лиззи скрылась в фургоне, кипя от ярости.
— Так вы видели ее в машине? — спросил Блум.
— Я видел ее.
— Какая машина?
— «Кадиллак».
— Какого цвета?
— Черного.
— Вы заметили номерной знак?
— Видел, но…
— Запомнили номер?
— Нет.
— Номер штата Флорида?
— Да.
— Но номер не помните?
— Когда она села в машину, я же не знал, что ее убьют, — возмутился Уолленбак. — А то бы смотрел как следует.
— Машина была с шофером, верно? — спросил Роулз.
— Верно.
— Шофер белый или черный?
— Черный, — ответил Уолленбак. — Как вы.
— Не слышали, называла ли она его по имени? Говорила что-нибудь?
— Нет, не слыхал.
— Как он выглядел?
— Я же сказал, черный.
