Матвиенко дождался, когда его глаза привыкнут к темноте после освещённого вагона. Он различит ступеньки, ведущие вниз, в весеннюю жидкую грязь. Там растеклась огромная лужа — до самого туалета. С платформы была видна буква «Ж». Там, наверное, всё равно никого нет, но лучше зайти в мужской, справить нужду, переодеть мальчонку. Зачем невинную душу терзать? Хватит того, что случилось сегодня… Или уже вчера?
Микола сделал всё, что наметил. Потом оторвал от бесплатной газеты, вручённой ему на вокзале, чистую полоску бумаги. Нашарил в кармане куртки огрызок карандаша, который всегда носил на всякий случай. И дрожащей рукой, совсем не своим почерком, накарябал: «Андрей Бабенко, родился 1.8.95». Потом он запихал полоску бумаги в конверт ребёнка. Ничего, пока из такой Тмутаракани дойдут вести, он будет уже далеко. Но адрес писать всё равно не стал.
Шагнув в огромную лужу, Микола тотчас же промочил ноги. Он чертыхнулся, перепрыгнул на кромку, раскисшую и вязкую. На ботинки налипли тяжёлые комья земли. То и дело подкидывая Андрейку на локте, с трудом вытаскивая то одну, то другую ногу из чавкающей жижи. Микола вышел на дорожку и обернулся.
В окошке двухэтажного дома горел тусклый свет. Кто-то из станционных служащих здесь был. Может, даже и не один. Но Матвиенко побоялся перейти через рельсы, постучать, оставить ребёнка у порога. В сторону Москвы прошла электричка. Земля завибрировала под ногами. Над головой зазвенели провода. Когда Микола открыл глаза, он увидел белые фонари, а над ними — безлунное чёрное небо. Среди светлых тучек он заметил яркую звёздочку и подумал, что это — Липкина душа.
Микола вспоминал, как впервые увидел младшую сестрёнку своей подруги. Тогда ей было около годика. А Миколе и Ксане — по шесть. Коляска стояла в саду, прикрытая от мух кружевной накидкой. Вокруг сушились пелёнки и ползунки. Верёвки перекрещивали двор, и тётя Рина всё время стирала бельишко в синем пластмассовом тазике. Она то и дело разгибалась, вытирала пот со лба.
Лето выдалось жаркое — меньше тридцати градусов и не бывало. Оксана ковшиком наполняла ванночку, и вода очень быстро нагревалась. Туда сажали Липку, и Микола с Оксаной поливали её из лейки — как цветок. Все трое смеялись. Липка называла шесть остреньких зубиков, пускала пузыри. Точь-в-точь так же, как Андрейка сейчас! И вообще, они невероятно похожи. Даже улыбаются и ревут одинаково.
Жаль, что соска грязная, и парню рот не заткнуть. Хоть памперс и свежий, Андрей всё равно ревёт. Надо бы его угомонить, чтобы раньше времени не заметили. Микола решил спеть младенцу песенку.
И шумить, и гуде —
Дрибный дощик иде.
А кто ж мене, молодую,
До дому довиде?
Микола пел шёпотом, прижимая лицо ребёнка к своему плечу. Но вредный Андрейка разбушевался не на шутку. Озяб, что ли, в уборной, во время переодевания? Или живот от пива у него заболел? Мало ли, что может случиться с таким клопом?…
Матвиенко попятился за кусты, потому что скрипнуло крыльцо. Из дверей домика, где помещались билетные кассы, вышел мужик в ватнике и оранжевом жилете путейца. Он остановился, прислушался, потом закурил. Микола заткнул ребёнку рот, и пожилой дядька больше ничего не услышал. Он решил, что детский плач померещился. А на самом деле то ли ветер воет, то ли собака скулит. Откуда здесь взяться ребёнку, в такой глуши, да ещё ночью Детей сюда привозили из города, только на лето.
Микола на цыпочках прокрался за рельсы, припустил по скользкой горбатой тропинке, мимо берёзок. Дождь со снегом сёк его лицо, капли высыхали на горячих губах. В волос, что давно превратились в сосульки, текло за шиворот. Но Микола ни на что не обращал внимания, потому что Андрейка ревел с визгом, надсадно, захлёбываясь.
Его было уже ничем не успокоить. Слова украинской песенки, много раз слышанной от матери, Матвиенко бормотал скорее для себя самого. Надо было унять бешеный стук сердца, умаслить истрёпанные душевными муками и страхом нервы. Он понятия не имел, есть ли впереди жильё, или там только лес. Сумка, висящая сбоку на длинном ремне, больно била по левому бедру.
Обизвався козак
На солодком меду:
«Гуляй-гуляй, дивчинонько,
Я до дому отведу…»
Да есть ли тут хоть какой-то домишко с крылечком, куда можно положить опостылевшую ношу? Микола чуть не зарыдал от бессилия и безысходности, потому что оказался один, с ребёнком, в кромешной тьме. Лишь посвистывал ветер в вершинах деревьев, и лаяли вдали собаки. Может, днём всё это виделось бы по-иному. Но сейчас Микола чувствовал, что ноги больше не слушаются его, никуда не идут. Он сел на корточки, закрыл Андрейку собой от дождя.
Потом расстегнул сумку, нашарил тёплую бутылку. Водку никогда не любил, а вот кагор пил часто. Ещё бабушка в Макеевке поила — от простуды. И когда рвало мальчишку, несло, тоже доставала из буфета бутылку с багрово-фиолетовой жидкостью.
Сейчас Микола зубами вытащил пробку, сделал несколько глотков. Сразу стало легче, и зубы перестали клацать. Парень перепрыгнул через канаву, подвернул ногу, послал весь свет по матушке. Потом, прихрамывая, зашагал дальше. Что с этим поганцем орущим делать? Может, тут его и бросить? Мать его не пожалел, так и о сыне нечего сердцем болеть…
«Не веди ж ты мене,
Не прошу я тебе,
Бо лихого мужа маю,
Буде быты мене!»
Как же это страшно — бить, убивать! А люди ходят на «мокрое дело» много раз и особо не комплексуют. Может, Микола Матвиенко не был рождён душегубом, и потому помешался? Кровь на бездыханном теле… Неужели теперь всю жизнь это будет мерещиться? Бабуля, что бы ты сказала, узнав такое про своего Миколку? Когда пил кагор, мне показалось, что ты рядом.
Что бы ты сделала сейчас? Отвернулась от внука? Пожалела его? Я никогда больше никого не ударю. Даже муху не обижу, только бы не взяли сейчас! Я должен увидеть маму, сам во всём ей признаться. Объяснить, как это дело вышло. А уж потом решим, как поступить.
Утром мне надо оказаться в Твери. И оттуда продолжить путь к тебе, моя родная, любимая мама! Ты говорила, что надо прощать заблудших. Прости меня и пойми. Если хочешь, я уйду в монастырь…
Микола остановился около колодца, едва не ударился о сруб. Он задыхался, шёл с открытым ртом. Ага, вот и домик, но окна в нём тёмные. Нет, одно слабо светится. Значит, люди здесь есть. Сейчас собака выскочит. На ночь она, конечно, спущена с цепи. Придётся лезть на дерево, чтобы не покусала.
Он подошёл поближе к забору, увидел конуру. Пса там не было. Наверное, удрал бегать по лесу. Сейчас надо быстро положить ребёнка на крыльцо, стукнуть в окно и бежать без оглядки. Может, придёт хоть ещё одна электричка?
Андрейка вдруг притих — как будто что-то понял. Микола, опираясь рукой на сруб колодца, вглядывался в темноту. На изогнутых ресницах ребёнка висели две блестящие слезинки. Пухлые губки жалобно кривились.
— Заорёшь — скину в колодец, — прошипел Микола ему на ушко. — Нам нужно тихо во двор зайти…
Андрейка выгнулся назад и стал икать. Видимо, его сильно тошнило.
— Фиг с тобой, горе моё!
Микола, уже не думая о собаке, которая могла примчаться домой из леса, прямо по лужам ринулся к калитке. Открыл её на удивление легко, нащупав щеколду просунутой между дощечками рукой, влетел в дворик. Темнела дырка в высокой, крепкой конуре. Но Миколу пока никто не заметил, и он заторопился.
Наклонившись к крыльцу — склизкому, тёмному и холодному — Микола положил Андрейку к порогу. Потом спрыгнул вниз, запнулся о бочку. Грохнул валяющимся тут же цинковым тазом. Дотянулся до окна в покосившемся наличнике и три раза стукнул согнутым пальцем в стекло того окошка, где горел свет.
Он услышал испуганный возглас в домике и понял, что там находится старуха. Одна или нет, трудно сказать. Матвиенко стремглав побежал назад, к калитке. Вряд ли бабка сейчас одета. Может быть, уже легла. Пока станет искать сапоги и ватник, повязывать платок, можно отойти на безопасное расстояние. И убедиться, что Андрейку подобрали. Значит, с ним всё в порядке.
На занавеске в крапинку зашевелилась тень. При неверном свете лампочки Микола увидел крупное морщинистое лицо, редкие седые брови, отвисшую губу и фонарик между двумя цветочными горшками. Бабка, кажется, что-то сказала, но Микола не расслышал. Он уже опять был у колодца, готовый в любой момент бежать назад, к станции.
Пёс загавкал совсем рядом. И вскоре, чавкая лапами по залитым водой грядкам, ворвался в огород. А потом завилял хвостом, обнюхивая чужого ребёнка. Огромная дворняга, помесь с овчаркой, заскулила, потом издала звуки, напоминающие свист. Когда дверь открылась, и на пороге появилась хозяйка, псина залаяла опять, крутясь у неё под ногами. Миколе от колодца была хорошо видна старуха — высокая, дородная, крепкая, в полушалке и старой нейлоновой куртке.
