Ещё не всё потеряно, думала я, поправляя рыжие локоны перед запылённой витриной. И надо жить. Отоньке повезло — она вырвана из гибнущей семьи. И нужно радоваться, наступив на горло собственной песне, поборов эгоистичное желание видеть дочку рядом с собой. Она не должна разделить участь всех Бабенко!
Кроме того, Октябрина приравнена в правах к детям Падчаха. Он заявил об этом при разводе. Но так будет лишь при том условии, что я исчезну навсегда. Ота и сын Падчаха Алхаст будут считаться близнецами, детьми его старшей жены Альбики. Ведь между ними разница всего три дня. И матерью моя доченька будет называть эту важную, фанатичную даму.
Ради счастья Отоньки я согласилась на это кошмарное, издевательское предложение. Подписала бумаги на турецком языке, даже не попросив их перевести на русский. Но и в том случае я всё равно не смогла бы их прочесть. Слёзы лились из глаз, сознание меркло. И чем тут поможешь. Чем?…
Ребёнка всё равно не отдадут, раз Падчах так решил. Но могут поместить к бедным родственникам, а то и к прислуге. И жить моя доченька станет соответственно. А я никак не могу этого допустить. Обыкновенная «наташа»*, проститутка, каких в Стамбуле навалом, москвичка украинского происхождения, принятая из жалости в дом, никакой радости девочке не доставит. Наоборот, Ота станет стыдиться, переживать. А потом придёт страх, что об её тайне узнает любимый человек.
А так она будет считаться законной дочерью Падчаха от второй жены. И брат Алхаст впоследствии будет о ней заботиться, как о родной сестре. Да, она действительно сестра Алхасту, только троюродная, да ещё внебрачная. Кроме того, нечистой крови…
Я буду рыдать в ночи, стонать, как вот сейчас. Если станет совсем невмоготу, напьюсь. Кольнусь даже — наркоты в Москве много. А потом умру, и меня отвезут на Николо-Архангельское кладбище, где теперь покоится вся моя семья. Я сегодня видела фотографии среди цветов и венков. Но перед тем как уйти из этой жизни, я должна обеспечить богатую, спокойную жизнь моему ребёнку.
Я не могу больше ни в чём себя упрекнуть. Больше жизни любя Октябрину, я понимаю, что в Турции ей будет гораздо лучше. Я согласна ради этого расстаться с ребёнком навсегда. Так было уже, когда я «погружалась» в банду, оставив дома четырёхмесячную дочь. Иначе задание было не выполнить, и бандитов не взять.
Теперь же мне будет гораздо легче справиться со своими чувствами. Ведь не каким-то посторонним людям я оказываю услугу, а самому родному, бесценному существу. Дочка ни в коем случае не должна отвечать за мои грехи, страдать вместе со мной…
— Слышь, «солома»* не нужна? — шёпотом спросил у меня парень в грязной джинсовой куртке. — Товар кончается, дёшево отдам…
Патлы у него сальные, глаза безумные, изо рта воняет. В таком виде непозволительно торговать даже наркотиками. Я отрицательно помотала головой, отвернулась и еле сдержала рвоту.
— Тогда эфедрин могу устроить. — Парень решил, что «солому» не употребляю, и предложил более благородный вариант. — А метадон? Слушай, у меня триметил-фентанил есть…
Парень навалился на меня, пытаясь толкнуть за ларёк.
Но я нагнулась, нырнула ему под руку и прошипела:
— Ничего не надо, сваливай! Ошибочка вышла…
— Надо тебе, надо! — гаденько улыбнулся сбытчик, жирно сплюнул на асфальт и затерялся в толпе.
А я проглотила слёзы и подумала, что кокаин сейчас не помешал бы. Но нельзя поддаваться минутной слабости, особенно находясь при исполнении. Ведь так оно и есть — не сейчас нужно ехать на улицу имени 800-летия Москвы. Там живёт бабушка Наталии Логиневской, которую сразу после Нового года нашли убитой в Измайловском парке.
По делу маньяков я работаю с сегодняшнего дня. Первая неделя после приезда у меня была занята уже привычными скорбными хлопотами. Тупо глядя на «форд» «скорой помощи», приехавший со стороны Рязанского проспекта, я вспоминала свежую Липкину могилу. На ней, в лентах и бутонах роз, стоял большой цветной портрет. Под ним — дощечка с датами жизни. Потом её заменит красивая каменная плита.
Теперь мне всё равно, маньяков ловить или ещё кого. Дальше кладбища не попаду. Андрей — молодец, понимает моё состояние. Он сразу объяснил суть дела, которым сейчас занимается. И предложил присоединиться к группе агентства, работающей по маньякам. Сказал, что их, предположительно, двое. Может быть, и больше. По крайней мере, уж точно не один.
Я никогда не согласилась бы на такое, останься Ота со мной. Но, раз теперь за дочку отвечает Падчах, я буду работать на агентство Озирского, как делала это раньше. Больше-то мне всё равно заняться нечем. На Звенигородке, в жуткой пустой квартире, меня никто не ждёт. И поэтому я согласна ночевать хоть на чердаке, хоть в подвале. Лишь бы не видеть тот дом, где ещё три года назад жила шумная дружная семья, хоть и потерявшая кормильца…
Когда нам было тяжело, не хватало денег, опускались руки, мама всегда говорила: «Семейное счастье даром не даётся. Но, раз детишек много, ты никогда одна не останешься. Всегда будет, кому помочь. Вырастут Липка с хлопцами, у всех будут семьи, дети. Сколько родных людей! Будете собираться за столом по праздникам. Да и в беде не так тяжело покажется…»
Мама утешала себя в первую очередь. Её ведь часто называли сумасшедшей, потому что родила четверых. Говорила, что один или два прута переломить куда легче, чем шесть или двенадцать. Вместе и на холоде теплее, и в голоде сытнее. Но не сбылось, не получилось большой семьи с оравой внуков для мамы. Никогда не вырастут братья, не женятся. И мы с Липкой не смогли уберечь своих малышей.
Я навеки рассталась с Отонькой, потому что не могла поступить по-другому. А Липкиного сына украли из квартиры в ночь убийства. По горячим следам его не сумели найти, несмотря на все старания Озирского. Это означает только одно — надежда тает с каждым часом, с каждой минутой. А потом исчезнет совсем…
Когда я летела из Стамбула в Москву, всю дорогу ревела, кусала носовой платок. Грызла пальцы, ногтями царапала ладони. Утешала себя только тем, что смогу помочь сестре с племянником, если уж собственная личная жизнь разбита вдребезги.
Но Озирский, встретивший меня в аэропорту, сразу же сообщил страшную весть. Липка зарезана прямо в нашей квартире, пасхальным вечером. Вероятно, это сделал Коля Матвиенко, который ревновал её уже давно. А маленький Андрейка пропал, и найти его пока не удалось.
Лишь после этого он спросил меня, где же Октябрина. Я ведь собиралась приехать с ребёнком. Я попросила шефа подождать, дать мне прийти в себя после страшного известия. И только через неделю, свыкнувшись с мыслью о том, что никогда не увижу Липку, я рассказала свою горестную историю.
Странно, но я не испытываю ненависти к Кольке Матвиенко. Даже удивляюсь этому, но ничего не могу с собой поделать. Колька не мог сделать это в здравом уме. Он был и в детстве куда мягче меня. Я лезла в драки, и Колька разнимал нас с соседскими мальчишками. А потом мазал зелёнкой мои ссадины и уверял, что ничего не расскажет тёте Рине — чтобы не заругала.
Как же ему тяжело пришлось, бедному, если он решился на преступление! Жалостливый, застенчивый, добрый хлопчик… Он не убийца, нет! Колька — лишь орудие, как наш кухонный нож. Сам по себе он не может быть виноватым.
Я подставила солнцу мокрое от слёз лицо. Попыталась представить себе Кольку. Его пёстрые, как птичьи яйца, глаза, пегую чёлку, оттопыренные уши. Прошлым летом мы встретились, и я удивилась, что Колька совсем не изменился. Он остался тем же тощим, вертлявым мальчишкой, с которым мы хоронили кузнечиков в спичечных коробках. И Колька переживал взаправду, даже плакал.
Я уже не говорю о том, что было после кончины их цепного пса Байкала. Тут Колька чуть не бросился в яму за дворнягой. Ещё один день, вернее, вечер всплыл в памяти. Мы с Колькой ехали по шоссе на велосипедах. У меня был «Школьник» без рамы, у него — мальчиковый «Орлёнок». Кругом была степь, вдали высились терриконы. Прямо перед нами заходило красное солнце. И небо было безоблачное, как наше детство.
Липку мы нянчили вместе. По очереди катали её коляску, учили сестрёнку ходить. Справляли её первый день рождения, и несколько дворов гуляло до утра. Колька Липку очень любил. И я до своего приезда в Москву радовалась, что именно он станет моим зятем. Не вышло у нас пожениться, но всё равно станем одной семьёй. И вдруг слышу от Андрея, что главный подозреваемый — заядлый голубятник, юннат, кроткий и трогательный Колька…
Когда в последний раз гостила в Донбассе, ещё в девяностом, Колька показывал своё птичье хозяйство на чердаке. Он махал шестом с привязанным к его концу флажком. От него я и узнала, что в Москве на подоконниках гадят скалистые голуби, а есть ещё много разных пород.
Микола особенно любил турманов: чёрно-пегих, красно-пегих, серых московских. Он за бешеные деньги тогда купил белого русского бородуна. Эту старинную породу вывели ещё в восемнадцатом веке для графа Орлова. На Галину Петровну, Миколкину мать, это не произвело никакого впечатления. Она не выдрала сына лишь потому, что ему уже было пятнадцать лет. Правда, неделю с ним не разговаривала.
