Ожидая внизу в вестибюле, Люси не знала, злиться или обижаться. Или бояться.
По крайней мере, у нее рюкзак с деньгами. Вряд ли он ушел бы от нее без этого, но все же так с ней разговаривал, так преобразился в последние дни. Знает ли она его вообще? Имеет ли хоть какое-нибудь представление, о чем он действительно думает?
Кроме того, невозможно не думать о том, что он сказал насчет других денег. Проблемы в переговорах. Возможно, придется отдать больше. Нехорошо. Она на те деньги надеялась, может быть, даже сильнее, чем надеялась на Джорджа Орсона, и невольно ощупала комки в рюкзаке, чувствуя сквозь ткань пачки банкнот, засунутые под свернутые футболки Брук Фремден.
Был конец дня, люди прибывали в отель «Ивуар» чаще, чем вчера. Много африканцев, одни в пиджачных костюмах, другие в традиционной одежде. Несколько солдат, пара арабов в свободных расшитых рубахах без ворота, француженка в темных очках и широкополой шляпе, спорившая с кем-то по сотовому телефону. Служащие в ливреях провожали разнообразных гостей.
Не надо было спускаться одной в вестибюль, хотя в тот момент это казалось знаком воинственного достоинства. Она сердито укладывала вещи, пока Джордж Орсон быстро и неразборчиво бормотал по-французски по телефону, и, когда покончила с чемоданом, стояла, стараясь сложить воедино, что он говорил. Он резко взглянул на нее, прикрыв ладонью микрофон.
— Спускайся вниз, — распорядился он. — Я сейчас договорю, через пять минут буду, так что не отходи далеко.
Прошло уже не пять минут, а больше пятнадцати — его все нет.
Мог ли он ее кинуть?
Она вновь ощупала рюкзак, словно деньги могли испариться, словно не были абсолютно материальными, возникло искушение расстегнуть молнию, перепроверить, положительно удостовериться. Просто посмотреть.
Она снова окинула взглядом пространство вестибюля, кафедральные потолки, люстру, длинные декоративные ящики, полные тропических растений. Француженка закурила сигарету, тихонько притоптывая носком туфли на высоком каблуке. Люси проследила, как она взглянула на часы, и нерешительно подошла.
— Excusez-moi, — сказала она, пытаясь подражать произношению, которое мадам Фурнье некогда вдалбливала ученикам. — Quelle, — сказала Люси. — Quelle… heure est-il?[61]
Женщина взглянула на нее с удивленным благодушием. Их глаза встретились, она отняла от уха сотовую трубку, окидывая Люси с ног до головы мягким материнским взглядом. С жалостью, подумала Люси.
— Три часа, дорогая моя, — ответила женщина по-английски и вопросительно улыбнулась. — У вас все в порядке? — спросила она, и Люси кивнула.
— Merci, — хрипло ответила она.
Ждет почти полчаса. Она повернулась, направилась к лифтам, таща за собой вихлявшийся чемодан на колесиках, самостоятельно купленные красивые сандалии с открытым носком постукивали по сверкающей мраморной плитке, люди как бы перед ней расступались, африканские, ближневосточные, европейские лица смотрели на нее с такой же боязливой заботой, какую проявила француженка, с какой все смотрят на молоденькую дурочку, которая наконец поняла, что ее бросили за ненадобностью. «Повезло тебе, что без тебя не ушел», — вспомнила Люси, и, когда дверцы лифта разъехались с гулким музыкальным звоном, на нее нахлынула паника. Пальцы онемели, в волосах закопошились насекомые, горло перехватило.
Нет, он ее не бросит, не оставит, нет, после всего, что было, после долгого пути, проделанного вместе.
Лифт пошел вверх, и ей показалось, будто сила тяжести покинула тело, как дух, будто она раскрылась, как бутон молочая, откуда просыпались сотни семян, взлетели и безвозвратно уплыли.
Вспомнился момент, когда у них на крыльце стояли полицейские и она открыла дверь перед окаменевшими лицами; момент, когда звонила в приемную комиссию Гарвардского университета, — ощущение расставания, ощущение, что ее будущее «я», молекулы воображаемой жизни рассыпаются на частицы, становятся мельче и мельче, разлетаясь в пространстве все дальше и дальше, подобно расширяющейся Вселенной.
Когда лифт наконец остановился на пятнадцатом этаже, она на секунду подумала, что двери не открываются, и нажала на кнопку открытия дверей с соответствующим значком. Снова нажала, провела ребром ладони по сальной резиновой прокладке между створками, ткнула в нее дрожащими пальцами.
— Ох, — сказала она. — Ох, — говорила она, пока дверцы рывком не раздвинулись и Люси почти не вывалилась в коридор.
Позже радовалась, что не окликнула его по имени.
Голос пропал, и она постояла у лифта, просто дыша, наполняя воздухом легкие тихими неравномерными глотками, тиская матерчатый рюкзак, хватаясь за плотные пачки денег, как пассажир падающего самолета хватается за кислородную маску, а потом, убедившись в реальности пачек, полезла в сумочку, нащупала паспорт — паспорт Келли Гэвин. Еще одна поддержка, номер рейса на Рим с подтверждением, что билет для нее забронирован, и… и…
Кажется, скорость падения замедлилась.
Да, вот что означает освобождение. Снова. Выпускаешь из рук свое будущее, и пусть оно растет и растет, пока не скроется из виду, когда вдруг поймешь, что надо начинать все сначала.
Позже она поняла, как ей повезло.
Повезло, по ее предположению, что она старалась быть ненавязчивой и незаметной, что старалась держать себя в руках; повезло, что замешкалась у лифта, ощупывая рюкзак; повезло, что ледяное спокойствие сковало ее с головы до пят.
Повезло, что не привлекла к себе внимания, ибо, когда завернула за угол, перед дверью их номера стоял мужчина.
Стоял на посту перед номером 1541 в башне отеля «Ивуар».
Ждал ее? Или отрезал Джорджу Орсону путь к спасению?
Это был один из тех русских, которых она видела в ресторане, тот самый, с торчащими оранжевыми волосами, кто кричал, что умеет любить.
Он стоял спиной к двери, скрестив на груди руки, и она замерла на углу коридора. Видела оружие — пистолет в свободно, почти сонно опущенной кисти.
С виду он не казался опасным в точном смысле слова, но она знала, что опасен. Возможно, убьет ее, если увидит и выстроит связь, но он не взглянул в ее сторону. Будто она была невидимкой. И он про себя улыбался, будто вспоминал что-то приятное, рассеянно уставившись в потолок на светильник, где кружила белая мошка. Как загипнотизированный.
Двое других, догадалась она, уже в номере с Джорджем Орсоном.
«Скоро будем в больнице, — говорил он Райану. — Слушай меня, сын. Ты не истечешь кровью». Повторял, повторял еще долго после того, как Райан вновь впал в бессознательное состояние, просто бормотал про себя, как бормотал истории на чердаке, когда был мальчишкой, помня, что чувствуешь, раскачиваясь взад-вперед, повторяя опять и опять те же строчки, пока не заснешь.
«Я тебе обещаю, все будет хорошо, — говорил он, пока фары высвечивали путаницу веток, нависших над длинной проселочной дорогой. — Обещаю, все будет хорошо. Скоро будем в больнице. Я тебе обещаю, все будет хорошо».
Конечно, говорил то же самое Рейчел, когда они были в Инувике, выдавая себя за ученых, но ничего хорошего не вышло.
Однако на этот раз есть возможность сдержать свое слово.
Райан в отделении экстренной медицинской помощи, и хотя, безусловно, понадобится многочасовая операция, переливание крови и прочее, все почти наверняка будет хорошо.
Было почти шесть утра в четверг в начале мая, незадолго перед рассветом. Он сидел в приемной под флуоресцентным светом на пластмассовом стуле рядом с торговым автоматом, все еще держа в руках окровавленную куртку Райана, бумажник Райана с новейшими водительскими правами на имя Макса Уимберли. Вытащил из кармана курки пачку денег, сунул несколько сотен в кармашек бумажника Райана.
Господи Исусе, подумал он, ненадолго закрыл лицо руками — не плача, не плача, — потом нашел кусочек бумажки и начал писать.
Возможно, все к лучшему.
Он сидел на парковке в старом «крайслере», который обнаружил незапертым, рассеянно отдирая облицовку под рулевым колесом.
Говорил себе, что был хорошим отцом. Они с Райаном долгое время хорошо жили вместе; сблизились в весьма важном смысле, установили связь, очень прочную, и хотя все закончилось раньше — намного трагичнее, — чем надеялось, он все-таки был лучшим отцом, чем когда-нибудь был бы настоящий Джей.
Думая о Джее, почувствовал легкий укол. Чего? Нет, в точном смысле не сожаления. Все время, которое они пробыли вместе до его отъезда в Миссури, все то время он только и делал, что уговаривал Джея связаться с сыном. «Это очень важно, — твердил он ему. — Семья очень важна, он должен знать, кто его настоящий отец, иначе вечно будет жить во лжи». Джей бросал на него характерный каменный взгляд, как бы спрашивая: «Шутишь?»
