А затем опять патрулирование, скучные плавания, и наконец огромный корабль начал разваливаться — рангоут за рангоутом, парус за парусом. И вот в 1834-м — или когда это было — отвратительный буксир поволок его не то вверх, не то вниз по реке, на слом.
Однако для Тернера — для Тернера, лорд Фрэнсис, — красноречие леди Люси и ее любовь к живописи уже совершенно заворожили Пауэрскорта, — он был символом, напоминанием о его собственной жизни, его прошлом, настоящем и будущем. Вот он, тот корабль, который Тернер, еще молодым человеком, писал многие годы назад, в час его славы. Ко времени, когда «Темерер» вышел в свой последний путь, от него должен был остаться один только корпус — ни мачт, ни снастей. Тернер вернул их назад. Вот почему картина названа «Сражающийся "Темерер"». Этот корабль, корабль Тернера, его любимый «Темерер», должен был выйти в последнее плавание таким же нарядным, каким был в дни своего величия, своей мощи, а никак не в обличье какого-нибудь попрошайки, упрятанного в работный дом.
Теперь даже смотрители внимательно слушали леди Люси, не спуская с нее зачарованных глаз.
— Это дань Тернера его ушедшей молодости. Закат наступил не только для прекрасного корабля, но и для самого Тернера. Он знает, что и ему предстоит вскоре отправиться в последний путь. Не так уж и долго осталось ему ждать переправы — не через Темзу, через Иордан. Это последняя элегия, пропетая Тернером своей молодости, своей прошлой жизни, своей карьере, которые неудержимо уплывали от него. Вслед за закатом наступает тьма. Смерть. Забвение. Нет больше «Темерера», нет больше Тернера. Но у нас осталась вот эта картина, чтобы мы помнили о них обоих.
Леди Люси вдруг примолкла, словно изнуренная всплеском чувств.
— Я вам даже сказать не могу, леди Люси, как поразили меня ваши познания.
Пауэрскорт смотрел на нее с уважением, с новым чувством — куда более сильным, чем то, с каким он пришел в галерею. Неужели она способна описать с таким красноречием любую картину?
А леди Люси испытывала благодарность к нему — за то, что он ее выслушал. Совершенно другой человек, думала она. Как часто, стоило ей проникнуться желанием поговорить о картинах, о книгах, мужчины тут же переводили разговор на лошадей, крикет, рыбную ловлю. А этот умеет слушать. Она вспомнила слова, сказанные ей, еще восемнадцатилетней, матерью: «Не обманывайся их внешностью, девочка, или тем, с какой ловкостью кружат тебя молодые люди по бальным залам Лондона. Найди мужчину, который будет ценить твой ум, а не только приятную внешность».
Она повернулась к Пауэрскорту, который, казалось, вглядывался в оснастку «Темерера». Уж не нашла ли она такого мужчину?
Настало Рождество, а Пауэрскорт — в том, что касалось обитателей Мальборо-Хауса, — так ни на шаг и не продвинулся. Долгий теннисный матч — обмен письмами — продолжался, игроки отправляли их с задней линии, выйти к сетке никто из них не желал.
— Чем они там занимаются, Бог ты мой? — спросил он у Роузбери в его библиотеке на Баркли-сквер.
— Полагаю, принц Уэльский никак не может решиться, — ответил Роузбери, наливая в бокалы положенный по сезону белый портвейн. — Он хочет узнать, кто его шантажирует. Но боится того, что может всплыть при любом расследовании. Кстати. Ссору с Бересфордами премьер-министр почти уже уладил. Солсбери[12] говорит, что переговоры по «Берлинскому трактату» дались ему намного легче.
Роузбери купил себе на Рождество скаковую лошадь, которая, по его убеждению, должна была победить на Дерби.
Принц Эдди обручился с принцессой Мэй фон Тек — к радости и облегчению его и ее родителей.
Пауэрскорт подарил лорду Джонни Фицджеральду ящик «Шассань-Монтраше».
Сестры в складчину купили Пауэрскорту первое издание «Упадка и разрушения Римской империи» Гиббона.
Но ближе всего сердцу Пауэрскорта был подарок, который он сам сделал на Рождество своим племянникам.
Часть вторая
САНДРИНХЕМ
Январь 1892
Вольтижеры безостановочно продвигались вниз по склону — то была цепь стрелков, авангард армии французов. За спинами их стояли, развернувшись вокруг Бель-Альянса в боевые порядки, отборные части Великой армии Наполеона в шлемах, переливавшихся цветами разных земель. То был военный калейдоскоп. Уланы в красных шапках с белыми плюмажами и медными пластинами, на которых была выгравирована буква «N», егеря в зеленых с алым треуголках, гусары с многоцветными плюмажами, драгуны в медных касках поверх тигровых тюрбанов, кирасиры в стальных шлемах с медными крестами, карабинеры в ослепительно белых мундирах и гренадеры Старой гвардии в тяжелых меховых киверах.
По другую сторону долины ожидали своей участи британцы — разношерстная армия в разношерстных мундирах.
— Огонь! — приказал тонкий голосок. — Огонь!
— Бам! Бам! Бам! Бам! — вскричали два других.
— Если я поосновательнее затянусь сигарой, — сказал лорд Фрэнсис Пауэрскорт, который, вообще-то говоря, сигар терпеть не мог, но полагал, что история требует жертв, — мы сможем окутать все поле сражения дымом.
Вот это и был его рождественский подарок трем племянникам — огромная раскладная доска, в мельчайших подробностях изображавшая поле битвы под Ватерлоо, и игрушечные солдатики в мундирах всех войск, какие сошлись в тот июньский день.
Уильяму, старшему из племянников Пауэрскорта, было уже восемь — он командовал двумя солдатами помоложе, Патриком и Александром. Патрик был барабанщиком, снабженным копией инструмента, который на европейских полях сражений вел к победам и славе французскую пехоту. Александр состоял в горнистах-сигнальщиках и был обучен передавать разного рода приказы солдатам армии Веллингтона.
— Первым делом после артиллерийской бомбардировки, — Пауэрскорт отважно затянулся сигарой и заволок поле битвы дымом, — стало наступление на ферму Угумон. Четыре полка ветеранов, — он указал на горстку солдатиков, — двинули к ней. Бей в барабан.
Пока Уильям продвигал сквозь дым войска, Патрик отбивал pas de charge[13]: бу-бум, бу-бум, бу-бум, бу-бум.
— Отлично, — сказал Пауэрскорт. — Итак, Александр, — обратился он к младшему из племянников, — ты стоишь близ герцога Веллингтона, вот он, сидит на коне по имени Копенгаген. Твое дело трубить, передавая его приказы. Смотри! Он увидел, что французы приближаются к шато. Необходимы подкрепления. Ну же! Труби!
Нельзя сказать, чтобы Александр овладел всем репертуаром горниста — от побудки до вечерней зори, — но шум он умел создавать немалый.
— Alors[14], — воскликнул Пауэрскорт, — кое-кому из французов удалось-таки прорваться в дом. Сейчас я покажу вам, что это случилось. Будем считать, что вот эта дверь — главные ворота, а вы, все трое, выходите с барабанами и горнами наружу и что есть силы стараетесь пробраться внутрь. Придется вам недолго побыть французами, а я стану полковником Макдоннеллом, защитником ворот.
Трое мальчиков что есть силы напирали на дверь. «Больше шума! Кричите по-французски!» — игра все сильнее увлекала Пауэрскорта. Вопли «Allez! Allezl Vive la France! Vive l'Empereur»[15] — Пауэрскорт сам обучил племянников — разнеслись по всем верхним комнатам дома, достигнув и гостиной, лежавшей двумя этажами ниже. Могучим рывком Пауэрскорт сумел-таки захлопнуть дверь. Трое мальчиков навзничь рухнули на пол, образовав кучу-малу, из которой торчали в разные сторону руки и ноги.
— Пауэрскорт! Пауэрскорт! — вскричал Роузбери. Ворвавшись в комнату, он замер, вглядываясь в поле сражения. — Сдается мне, вы отвели британскую кавалерию слишком далеко влево, — задумчиво сообщил он, обозрев войска. — Но в путь, Пауэрскорт, в путь, у нас совсем нет времени! Причину объясню по дороге!
Роузбери быстро свел Пауэрскорта вниз по лестницам, притормозив по пути лишь затем, чтобы извиниться перед его сестрой: «Тысяча извинений за вторжение, леди Розалинда! Завтра мы вернемся на поле боя!»
После чего Роузбери поскакал вниз по ступеням, вытащив ошеломленного Пауэрскорта под ночное небо и запихав его в ожидавший обоих экипаж.
— Ливерпуль-стрит! И как можно быстрее. Меня ждет поезд!
— Поезд? — неуверенно переспросил Пауэрскорт, гадавший, не сон ли все это.
— Да-да-да. В этой стране, если хочешь быстро попасть куда-то, приходится заказывать поезд особого назначения. Мне уже случалось проделывать это.
Даже в столь отчаянной спешке Пауэрскорт улучил время, чтобы подивиться своему другу. Большинство людей, когда им приходится торопиться, роются в расписаниях, изыскивают исключающие один другого маршруты, тревожатся по поводу возможных задержек в пути. Роузбери же просто нанимает поезд, причем лучший, какой можно купить за деньги, думал Пауэрскорт, пока паровоз, неторопливо набирая скорость, удалялся от вокзала, окутывая лондонский пригород клубами уже настоящего дыма.
