Бойцов загремел чайником и подался в коридор, где в закутке попыхивал паром небольшой водяной титан…
1
Молодой и гибкий паренек, затянутый в хрустящие ремни, в глаженой, побелевшей от многократных стирок гимнастерке, таких же бумазейных штанах-галифе, но зато в новых, до ослепительного блеска нагуталиненных сапогах, быстро вошел в настежь распахнутые ворота больничного сквера. Приглаживая непослушные русые волосы и — со смешной, не по возрасту степенностью — щегольские усики на широкоскулом, гуранском лице, зашагал по дорожке, которую обступили старые тополя, к приземистому корпусу больницы — старинному зданию красного кирпича. В одной руке паренек нес нечто длинное и изогнутое, обмотанное чистой портяночной фланелью, другой — прижимал под мышкой фуражку военного образца.
— Яшка! Смородников! Стой, чертяка! — раздался радостный возглас справа, из-за разросшегося куста акации.
Опираясь на самодельную трость, с облупленной скамейки поднялся бывший партизанский командир бравого паренька, Абрам Иосифович, бледный и худой до неимоверности, с прорезавшими узкое лицо двумя вертикальными складками.
«Щеки-то как ввалились!» — огорченно подумал Яшка, но тут же улыбнулся во весь рот навстречу одному из самых дорогих ему людей.
— Батя!
— Какими судьбами, добрый молодец? — усаживая Яшку рядом с собой на скамейку, спросил «Батя». — А справный какой, мать чесная! Чисто гренадер его императорского лейб-гвардии полку!
— Ну, по лейгвардиям, Батя, не сподобился. Мы их, наоборот, в хвост и гриву чехвостили! — Польщенный Яшка, положив на скамейку свой чудной сверток и фуражку, в очередной раз пригладил чуб. Прищурившись, загадочно улыбнулся, громко откашлялся в кулак и неожиданно встал.
— Однако прибыл я, уважаемый ты наш командир Абрам Иосифович, для важного поручения!
— Тю-ю!.. — шутливо протянул «Батя». — А я-то, дурак, обрадовался! Думаю, Яшка меня, болезного, навестить пришел, про болячки мои послушать, посочувствовать… Ан нет! Яшка, да какое еще может быть больному человеку важное поручение?!
— Так это… я, знамо дело… и попроведывать… — обескураженно проговорил Яшка и тут же, спохватившись, подхватил со скамейки свой загадочный сверток. С шутливым поклоном положил командиру на колени, остро обтянутые желтоватой бязью больничных кальсон, торчащих из-под коротенького грязно-коричневого потертого халата, ощутимо пахнущего карболкой.
— Вот, значится!
— Дерите меня козы, что за диво?! — ошарашенно вскричал Абрам Иосифович, разворачивая байку. — Ого-го! Мать чесная!
В руках оказался темно-зеленый, гладкий, лаково блестящий и неправдоподобно длинный огурец.
— Да-а, брат ты мой… Вот удивил, так удивил! Это где ж ты такое сокровище отхватил? — Командир жадно понюхал овощ. Огурец, правда, ничем не пах.
— Знаем места… — важно выговорил Яшка и счастливо засмеялся. — Это у меня, Батя, знакомый кореец на Большом Острове, у Ингоды живет. Там у него эти… как их… Теплицы и парники! Веришь, Батя, томаты уже наливаются, под стеклом! От те и макака! Ты, Батя, того… ешь огурец этот, в ем витанминов — пропасть! Дюже, говорят, от любой болезни помогает. Тебе, Батя, надобно щас особенно питаться, чтобы быстрее на ноги встать. Погоди, завтра я тебе еще картохи молодой котелок притараню!
— Яша, Яша! — укоризненно покачал головой командир. — Ты совсем сдурел! Какая картоха! Во-первых, питание тут у нас налажено…
— Питание! — Яшка ехидно скривился.
Видел, что командиру приятна его забота, потому осмелел поболе.
— Ага, вижу я, каково тут у вас питание! Ты, Батя, чистый шкилет стал, в самый раз костями греметь! Да я у корейца тебе витанминов…
— Яшка, не зли! — Абрам Иосифович свел брови. — Говорю, что кормят нормально, значит так и есть. Это, как сказал, во-первых. А во-вторых, дело на выписку идет. Не сегодня завтра уже и выхожу…
— А про это, Батя, я знаю! — самодовольно надул щеки Яшка, вытянув ногу, полюбовался глянцем на сапоге. — Посему-то, Батя, насщет особо важного поручения и прибыл!
— Ну-ну… Давай, добрый молодец, сообщай, а то вконец уже я от любопытства измучился! — рассмеялся негромко командир.
— Я теперича, значится, Батя, состою на военной службе.
— Ого! Народоармеец, так, что ли?
— Именно! — важно кивнул Яшка. — Но не просто там абы как! А порученцем при товарище военминистра!
— Я же говорю — чисто лейбгвардеец! — хлопнул себя ладонями по коленкам Абрам Иосифович.
— Да ладно тебе, Батя, — обиженно отвернулся Яшка. — Как был язва, так и есть!
— Не сердись, Яша, сам же знаешь: воду на сердитых возят! Ну что с больного взять?.. — смеясь, ткнул парня в плечо парня бывший командир. — Рассказывай все по порядку.
Умиротворенный Яшка повернулся к Абраму Иосифовичу.
— Дело сурьезное, Батя, хотят тебе поручить по выздоровлению. Велено, как отсюда выпишут, прибыть тебе в моботдел Военного министерства для откомандирования. Вот! — Яшка выпалил все на одном дыхании, шумно перевел дух.
— Та-ак… Откомандирования, значит? И куда же это? — «Батя» удивился не на шутку.
— Вот чего не знаю, того не знаю, — почему-то шепотом ответил Яшка.
— Понятно… — протянул Абрам Иосифович.
— Чего? — С непонимающим видом Яшка уставился на бывшего командира. — Так ты, Батя, знаешь? И куда это?
— А чего тут, Яшка знать! Меня нынче хоть куда откомандировывай — не боец…
— Но, Батя, это ты зазря! — принялся успокаивать Яшка.
Но глядел с жалостью — оптимизма нынешний вид бывшего командира не внушал.
А тот ничего не отвечал, криво усмехаясь сквозь густо побитые проседью усы, с прищуром смотрел на Яшку и поглаживал дареный огурец — гостинец от своего бывшего ординарца.
Еще лежачим, на неудобной и короткой для него больничной кровати, Абрам Иосифович то и дело гнал от себя подступающую к сердцу тревогу — переживал, что по ранению могут и комиссовать.
Рана была застарелая, недолеченная. Сутками в седле, ночевки у костра на стылой земле — все сказалось. Рана открылась, а потом подцепил еще и воспаление легких! Нянечка недавно поделилась с ним, от доктора таючись, что выходить его и не надеялись.
Да чего уж там! Даже сейчас, перед выпиской, чувствовал себя Абрам Иосифович неважнецки. И внешне — краше в гроб кладут. Поневоле начнешь по поводу комиссации переживать. Вот и Яшка, ишь, успокаивать прибежал. Однако совершенно непонятно, что это за откомандирование ему предстоит? Хотя, чего там гадать, скоро все прояснится…
Без седла и шашки Абрам Иосифович себя не мыслил. Привык за минувшее грозовое время. Вот только несколько этих последних, мучительных от болей месяцев уже приучили к мысли, что военная песенка его, по всей видимости, спета.
И совершенно не представлял свое гражданское занятие. Но, видимо, что-то ему нашли, коли Яшка с поручением нагрянул.
В этот вечер Абрам Иосифович впервые уснул быстро и спал всю ночь хорошо, спокойно…
После выписки, пару дней отлежавшись у Яшки дома, он явился в Военмин.
Неразговорчивый, страдающий одышкой служащий, явно из бывших чиновников, протянул ему предписание — явиться на следующей неделе, во вторник, к товарищу министра внутренних дел Иванову.
— Его, случаем, не Михал Данилычем кличут? — попытался «Батя» разговорить хозяина кабинета.
— Он самый, — буркнул чиновник. — Не смею задерживать…
С тем Абрам Иосифович и вышел из приемной Военного министерства. Остановился на углу, молча обвел глазами серую громаду бывшего Горного управления, где теперь располагались Военмин и Главштаб ДВР. Чего это ему почти неделю судьбы ожидать!
И решительно направился на Большую, куда и было предписано, — в Минвнудел.
Предстоящая беседа с товминистра Ивановым воспринималась как ненужная проформа. Все равно же с ним уже определились, чего в высоком кабинете утешать!
Об Иванове он был наслышан, но встречаться не доводилось. Знал, что в Приморье нынешний товарищ министра командовал партизанской разведкой, то есть в переделках побывал всяких. Чем нередко разведчики сильно кичились, задирали носы. И кто знает — нынче стал Иванов большой шишкой, — сколь это ему норова добавило.
Больших начальников «Батя» не переваривал. Власть, как давно известно, людей портит, а власть военная еще и ожесточает, убивая в ее носителе умение переживать чужую беду, прислушиваться к другому мнению. Зачем оно, чье-то мнение, если действует принцип единоначалия, а начальник — ты?
Это «Батя» по себе знал. Иногда приходилось столь глубоко закапывать свое командирское самолюбие, так наступать себе на горло… А бывало, и не раз, что и его заносило, хотя и поменьше, чем других. Наверное, потому, что в жизни своей не только командирства попробовал…
