Бестужев-Рюмин, Каховский…
– Отчеркните, ваше величество, – подсказал Татищев.
Николай Павлович сложил ладони вместе:
– В России давно не казнили.
– В России давно не казнили, ваше величество, – согласно кивнул Татищев, – потому что казнили вовремя. Мне двенадцать лет было, когда матушка Екатерина Великая Пугачёва четвертовала. И полвека тихо.
Николай опустил глаза в список, палец снова заскользил по фамилиям.
– Что же теперь? – спросил Татищева государь.
– Зачинщиков четвертовать. Остальных повесить.
На лице старика на миг возникла сострадательная гримаса – пришла пора облегчиться.
– Генерал, – Николай обратился к Бенкендорфу. – Не кажется ли вам, что кровопролитие сие – дикость?
В кабинете повисла тишина. Стучали напольные часы. Было слышно, как в дальней комнате смеются и играют дети.
С утра Бенкендорф размышлял о казни как назидании для общества. И пришёл к странному выводу, что никакого назидания не выйдет. Казнь заговорщиков – это не наказание и не венец мученика. Это знак, что власть заметит деяние тех, кто придёт следом. А те, кто придёт следом, всегда хуже тех, кто были до. Они лишь повторят чужой путь по низвержению закона. А власть снова будет карать. И эта взаимность власти и общества приведёт лишь к тому, что живой процесс построения государственности заменит безликая, лишённая мысли, диалога и рефлексий процедура. Она овладеет человеком, приведёт к вырождению, и тогда миром будут править самые низменные и недостойные существа. Народная волна может вынести на поверхность лишь мусор.
Бенкендорфу предстояло выбрать: поделиться своими мыслями или промолчать.
– Дикость, ваше величество, – лицо Бенкендорфа выражало лишь согласие с неизбежным.
Николай Павлович занёс перо над списком:
Известно мне: погибель ждётТого, кто первый восстаётНа утеснителей народа…
Бенкендорф и Татищев недоумённо переглянулись.
Государь продолжал:
Судьба меня уж обрекла,Но где, скажи, когда былаБез жертв искуплена свобода?
– Ну? – Николай Павлович посмотрел на присутствующих, как гувернёр на детей, не желавших усвоить урок. – Своих поэтов надобно знать, господа. Кондратием Рылеевым писано.
Скрывая общую неловкость, Николай подчеркнул фамилию.
Возле восточной стены земляного вала кронверка Петропавловской крепости мужики устанавливали в яму свежеструганый белый столб. Другой такой же был врыт поодаль.
– Нава-лись! – слышался крик. – Взяли! И-и раз! И-и раз!
Мастер с планом виселицы в руках поднял голову, посмотрел сквозь солнечный свет на криво стоящий столб и, обратившись к придурковатому подмастерью, произнёс с немецким акцентом:
– Надо было яму на пол-локтя глубже…
Тот понимающе затряс нечёсаной головой.
– Ровняй! – махнул мастер мужикам.
Четверо выпрямили столб, двое засыпали в яму битый кирпич и принялись заливать из ведёрка гашёную известь. В вырубленные на столбах пазы вогнали мощную суковатую перекладину, на которой было закреплено пять верёвок с петлями. Весело застучали молотки, приколачивая перекладину к столбам блестящими коваными гвоздями.
Внизу мужики возились с досками помоста – подгоняли и укладывали их на подготовленный каркас. Голые спины лоснились на солнце, покрывались укусами слепней, но работа спорилась. Словно при строительстве нового дома, хорошо пахло свежим деревом, смолой и железом.
Принесли новый ящик с гвоздями. Мужики принялись приколачивать доски к основанию помоста. Центральная его часть была подвижной и удерживалась вставленным в гнездо бревном. Мастер-немец подошёл, взял конец крепящейся к бревну верёвки, намотал на жилистую руку.
– Zerstreuest [23], – сказал негромко.
Мужики не поняли, но отошли подальше. Мастер потянул веревку на себя. Бревно, подпирающее помост, вывалилось из гнезда. Помост рухнул. Верёвочные петли качались над пустотой.
Мастер удовлетворённо кивнул:
– Gut [24]! – утёр со лба пот. – Всем на водку!
июнь 1826
Летние облака плыли в синеве. Над погостом гудели колокола. Двое могильщиков в рваных, пахнущих землёй рубахах раскапывали ещё не осевший холм. Лавр Петрович и двое ищеек наблюдали за их работой. Погост был большим и бестолковым, могилы тесно лепились одна к другой.
– Народу в этом году больше преставилось, чем в прошлом, – сказал первый могильщик.
– Говорят, сейчас смерть по домам ходит, – сказал второй, вгоняя штык в сухую землю. – Как из Таганрога тело государя нашего Александра Павловича привезли. Так она и ходит. Видали её и на Невском, и у Адмиралтейства. Кости белые, а коса мужицкая, в зазубринах. Мало ей императора, значит.
– Типун тебе на язык, Егорша… – отозвался первый могильщик.
– Что, и по кладбищу ходит? – с интересом спросил второй ищейка.
– Кладбище-то ей на что? – первый могильщик высморкался в песок. – Тут и так все мордой в бузину.
Смолкли колокола; в остывающем от звона воздухе глухо кричали вороны. Второй могильщик перестал копать, опёрся на лопату, вязко сплюнул, утёр рот.
– Ежели посередь покойников прятаться, то она тебя, может, и вовсе не сыщет, – сказал. – Здесь никто второй раз не умирает.
– Кидай давай! – Лавру Петровичу надоело ждать.
Могильщики принялись за работу. Вскоре земля была раскидана, в неглубокой могиле показалась тёмная крышка гроба. Могильщики ухватили его с обеих сторон и, покряхтывая, выволокли из ямы на песок.
Лавр Петрович зыркнул на ищеек:
– Ну?
Ищейки вытащили из-за поясов топоры и принялись выковыривать гвозди. Гвозди были забиты в сырое дерево, вынимались с трудом. Первый ищейка, пытаясь вытянуть гвоздь за шляпку, поранил руку, испачкал гроб кровью.
– Ты ё… – сунул он палец в рот. – Хорошо хоть гроб тёмный. Кровь не так видна.
Лавра Петровича удивили эти слова. Их никак не удавалось привинтить ко всему остальному, что говорил ищейка в своей жизни. Смысла в них всё одно не было никакого. Но всё же оставалось внутри странное чувство, будто посреди чистого поля на мгновение выглянул и пропал суслик.
Справившись с гвоздями, ищейки ухватились за тяжёлую крышку, сдвинули в сторону.
В гробу лежала та девушка, которую генерал Бенкендорф видел среди жертв мятежа на Сенатской площади. Чистое лицо всё ещё светилось изнутри и казалось живым. Первый ищейка наклонился над телом.
– Будто спит, – сказал.
Лавр Петрович тяжело глянул на могильщиков:
– Третья могила! И что?!
– Наше дело зарыть, – развёл руками первый могильщик. – А уж всех упомнить мы не могём. Затишья-то на покойничков не бывает – несут и несут…
– Здеся он был, вот те крест, – сказал второй могильщик. – Здоровенный такой. И дыра в горле.
– Опять же, народец пришлый дощечки с нумерами на костры таскает, – первый могильщик махнул рукой в дальний предел кладбища. – Должно, там прикопали…
– Должно… – передразнил Лавр Петрович. – Веди давай.
И сам первым зашагал вдоль свежих без крестов могил. Первый ищейка отправился за ним.
Второй ищейка склонился над выкопанным гробом, вгляделся в лицо девушки.
– Эту барышню в декабре спрятали, – сказал ему второй могильщик. – Весна поздняя. Лето стылое. Песок в яме сухой. Она год такая проспит. А ежели просушить…
Первый могильщик, уже успевший уйти вперёд за Лавром Петровичем и первым ищейкой, окликнул его:
– Егорша!!! Нам всех обратно ещё!..
Второй могильщик пошёл догонять остальных. Ищейка задержался у гроба, протянул руку к лицу девушки, но, не коснувшись, замер. Налёг на крышку и, задвинув её, поспешил за всеми.
Дошли до конца кладбища. Первый могильщик огляделся по сторонам, и вдруг лицо его просияло. Он воткнул заступ в свежий могильный холм возле облупившейся ограды.
– Вот же ж!
Лавр Петрович недоверчиво
