на него посмотрел.
– Почему знаешь?
Могильщик подошёл к ограде и снял с пики серебряный крестик на толстой цепочке:
– Мой. Думал, пропил.
Поцеловав крест, он надел его и взялся за лопату.
– Слышь, – спросил второй ищейка у первого. – А этот… На которого напали… Бошняк… Здесь похоронен?
– Кто ж его разберёт? – ответил первый ищейка.
Бошняк глубоко вдохнул, открыл глаза. У окна в светлом домашнем платье сидела Каролина.
– Фролка! – вскрикнула она. – Ожил! Ожил!!!
Бошняку казалось, что они ещё в переулке. Он чувствовал спиной сырость стены. И всё ещё плясал где-то на краю зрения тусклый огонёк фонаря. Каролина бросилась к нему. Он слабо обнял её, вдохнул незнакомый домашний запах.
Фролка заметался на радостях по коридору, опрокидывая вещи.
– Саша… Сашенька мой, – шептала Каролина.
Под тяжестью Каролины Бошняку было трудно дышать. Она же не замечала этого и ещё долго не отпускала его. Наконец легко отстранилась, поправила одеяло. Бошняк хотел что-то сказать, но она приложила палец к его губам:
– Вам пока не следует волноваться.
– Отчего же? – голос Бошняк был слаб. Словам не хватало воздуха.
– Оттого, что вы умерли, – ответила Каролина. – Через газету объявлено.
– Кто же в газету такое объявление дал?
– Я… Вдруг убийца ваш ещё жив?
Каролина улыбнулась:
– Удивительно, как газеты бывают глупы.
Бошняк оглядел крохотную уютную комнату. Кремовые обои с листьями. На стене, ближе к окну, висел неудачный портрет покойного императора Павла – глаза вышли, как у калмыка. Бошняку даже показалось, что очнулся он в совершенно ином государстве, где взяли верх кочевые народы. У окна поместился круглый стол с резными ножками, на нём зеркало, сухой цветок в вазе, оплывшая свеча. Тяжёлые шторы были раздвинуты, в светлом луче стояла пыль.
– Где я? – спросил Бошняк.
Улыбка путала лицо Каролины. Она вдруг превратилась в другую женщину – доверчивую и простодушную.
– Я перевезла вас к себе, – сказала она.
– А граф?
– Я съехала от него. У меня он почти не бывает.
– Давно я… так? – спросил Бошняк.
– Больше двух месяцев вы были в опасной горячке, – рассказала Каролина. – На Пасху только глаза открывали. Лекарь три дня вам на жизнь давал. А Фролка травами выходил.
– А месяц какой?
– Июнь.
В спальню с подносом вошёл Фролка. Принёс гранёную бутыль с мутно-зелёной настойкой и стакан.
– У семи нянек, как говорится, здоровый дух, – улыбнулся он. – Еле отпоил!
Фролка вынул из бутылочного горла бумажку, наполнил стакан до краёв:
– Вот-с, пожалуйте, лекарствие…
Бошняк с подозрением поглядел на стакан:
– Ты какими травами меня потчевал?..
– Какие были. Все запасы на вас ушли, – ответил Фролка. – А Каролина Адамовна за вами как за малым дитём…
– Бульону дай, – сказал Бошняк. – Куриного – Он с улыбкой посмотрел на Каролину, – Есть хочу.
Фролка недовольно склонил голову и удалился. Сквозь стёкла слабо проникали звуки летнего Петербурга.
– Штору не задёрнули, – сказал Бошняк. – Вы же солнце не любите.
– Я не люблю, а вам польза.
– Откройте окошко, – попросил он.
– Воздух плохой нынче, – отозвалась Каролина. – Пыль, жара.
– Откройте. Давно пылью не дышал.
В комнату влетел стук копыт, грохот складываемых досок, голоса.
«Точно кочевье», – подумал Бошняк.
Фролка принёс бульон. Каролина подложила Бошняку подушку под спину, усадила, бережно приняла у Фролки чашку.
Суп был горяч, пахуч. Янтарный жир. Петушиный гребень. Змеями вилась лапша.
Каролина провела дном полной ложки по краю чашки, чтобы капля не упала Бошняку на подбородок. Легко подула, коснулась губой – не горячо ли – и уж только потом поднесла ложку Бошняку.
– Я сам, – сказал Бошняк.
– Нет уж. Извольте слушаться, – Каролина замерла в ожидании, когда Бошняк откроет рот. Улыбнулась. – Ну же, Саша.
Бошняк заметил, что щеки её побелели, стали полны, что грудь отяжелела, что кожа на руках покраснела и покрылась трещинками, что сквозь лоб проступила морщинка. Перед ним была совсем иная женщина – хозяйка, увязшая в хлопотах по дому и в уходе за больным мужем. Ему вдруг показалось, что это уставшее бледное лицо со свечой у глаз он видел в окне тем утром, когда тюремная карета везла его в крепость.
– Генерал Бенкендорф справлялся о вашем здоровье, – нарушила молчание Каролина.
– Что нападавший? – спросил Бошняк.
– Неведомо… – она улыбнулась. – Но, полагаю, вы убили его. На доносчиков больше никто не покушался.
– Считаете меня доносчиком? – спросил Бошняк.
Каролина ловко отправила ложку ему в рот:
– Dénoncer, c’est aussi servir la patrie, mon cher [25].
По улице сквозь ночь бежал плац-майор Аникеев. Седые усы дрожали от тяжёлого шага. В тесном проулке плац-майор остановился, чтобы перевести дух, прислонился к зелёной от луны стене. Выхватил табакерку, стиснул в кулаке. Осторожно выглянул на тёмную улицу. Было тихо – только бухали по железу капли вчерашнего дождя.
Хрустнуло. Плац-майор замер. Зашуршали шаги, на стене выросли тени, надвинулись, обступили. Аникеев нерешительно занёс руку с табакеркой.
– У меня денег нет, господа, – громко сказал он.
Из темноты в лунный свет выплыло лицо Лавра Петровича. Сейчас он больше походил на древнюю скульптуру степной скифской бабы, чем на человека. За ним показались не менее диковинные существа – ищейки и квартальный надзиратель. Плац-майор уловил чуть слышный дух вина.
– Позвольте табачку-с, – негромко проговорил Лавр Петрович.
Аникеев раскрыл табакерку. Лавр Петрович ухватил щепотку, потянул носом, закрыл глаза.
– Однако табак так себе-с… – сказал Лавр Петрович, не открывая глаз. – Плац-майор Аникеев, куда это вы торопились?
– Так… от вас и торопился, – ответил плац-майор.
Лавр Петрович открыл один глаз.
– Бошняка Александра Карловича вы на допрос водили?
– Я многих водил.
Лавр Петрович открыл второй глаз.
– Многие и померли, – заметил он.
Плац-майор дёрнулся, но Лавр Петрович прижал его своим огромным животом к стене.
– У вас канцелярия исправно работает, – сказал. – Тех благонадёжных, кто потом смерть принял, вы на допрос препровождали. А покойник один по вашей указке этих людишек казнил разнообразно… Может, сами и казнили-с? А?! – заорал вдруг.
Зазвенело распахнутое в лето окно.
– А ну, пьянь! Щас как стрельну! – крикнула из него белая фигура в ночном колпаке.
Плац-майор вытаращил глаза и надвинулся на Лавра Петровича.
– Ты что, свиное рыло, несёшь?!
Второй ищейка и квартальный надзиратель схватили Аникеева под руки и потащили по переулку.
– Рыло свиное!!! – не унимался плац-майор.
Лавр Петрович повернулся к первому ищейке:
– Не он это.
– А кричит так, как будто он, – сказал первый ищейка.
Лавр Петрович поморщился:
– Он не испуган. Он зол. Дай-ка хлебнуть.
– А если старик голый опять того-с? – спросил ищейка.
– Когда он бегает или, к примеру, ссытся, так и Бог бы с ним, – ответил Лавр Петрович. – А вот когда умничать начинает…
– Так, может, не надо пока?
– Цыц! Я теперь меру знаю! – Лавр Петрович залез ищейке за пазуху, вытащил полуштоф. – Развратник ты, Пряжников, и искуситель.
Лавр Петрович по-царски восседал в трактире во главе заставленного до краёв стола и хмуро жевал. Ищейки были здесь и тоже жевали. Середину стола занимал похожий на голого Лавра Петровича жареный поросёнок с печёным яблоком во рту. Поросёнок обречённо смотрел на посетителей и старался о них не думать. Свет, льющийся сквозь пыльные оконца, пронизывал тугой табачный дым. Трактирщик с зализанными назад волосами и жирным красным лицом гремел деревянными счётами.
– А за
