– У него в саквояже нож, – выкрикнула из-за ограды Шапиро. – Он хотел меня зарезать!
Констебль застегнул на запястьях извивающегося Гримбла наручники, приложил его дубинкой промеж лопаток и с удовольствием наступил тяжелым подкованным ботинком на упавший на дорожку монокль, который с хрустом раздавился. Затем раскрыл саквояж и вынул из него набор хирургических инструментов в дорогом футляре из красной русской кожи с золотым вензелем.
– Мадам, не соизволите ли вы пройти со мной в участок, – сказал через ограду полицейский еврейке.
Фаберовский знаком показал ей, чтобы она шла. Шапиро покинула дом через Эбби-роуд и вскоре нагнала констебля с извивающимся в наручниках Гримблом.
А поляк вернулся в дом и попросил Розмари подняться к нему в кабинет.
– Я оставляю Лондон на неделю, – сказал он, – и поручаю тебе, Рози, присматривать за домом. Вот деньги на неделю вперед. И еще одно: если со мной что-то случится и я не приеду в этот срок, попробуй обратиться к мисс Пенелопе Смит. Кроме того, на Батчелора я оформил доверенность на управление в мое отсутствие делами агентства, так что у него будут кое-какие деньги, можно продать кое-что из обстановки, например из спальной Леграна.
– Огастин едет с вами?
– Да, и больше он сюда не вернется.
* * *
Договорившись с Батчелором, что прибудет прямо на Лаймхаузский причал, Фаберовский поехал на Харли-стрит. По пути он заехал на почту, где дал телеграмму о своем отъезде генералу Селиверстову.
– Мой любимый тесть дома? – спросил он у открывшей ему невесты.
– Как странно, Стивен, что ты все-таки пришел, – заметила Пенелопа. – Я думала, что мы встретимся с тобой только под венцом.
– С тех пор, как твой отец с доктором Гримблом установили за мной эту унизительную слежку, мне неприятно приходить сюда.
– А ты говорил, что после нашей помолвки ваша вражда прекратится. Но отец ничуть не изменил отношения к тебе.
– Не все сразу, Пенелопа. По крайней мере он больше не пытается натравить на меня полицию.
– Зато он только об этом и говорит. В этом доме, Стивен, никто не любит тебя. Кроме меня. Да и я сама уже не уверена в этом.
– Но я и не добиваюсь любви ни доктора, ни твоей мачехи.
– Мало того, что я тебя почти не вижу, в те редкие минуты, когда ты соизволяешь навестить меня, ты даже не даришь мне цветов. А вот Гримбл дарит их мне до сих пор каждый день.
«Гримбл дарит ей цветы! А Владимиров ей дарит кувшинки из Серпентайна в банках из-под копченой рыбы!»
– Ты должна понять меня, – сказал поляк, пытаясь унять закипавший в нем гнев. – Мне не на что покупать цветы. Не воровать же мне цветы с кладбища! Уже полгода я бьюсь, чтобы как-то свести концы с концами. Теперь я хотя бы смог выкупить закладные на дом и по крайней мере вступаю в нашу семейную жизнь, не отягощенный никакими долговыми обязательствами. Я даже не мог отказать мистеру Гурину участвовать в его предприятии, потому что это был мой единственный шанс вырваться из проклятых долгов, в которые меня заставили влезть обстоятельства.
– Мне кажется, что связаться с мистером Гуриным, чтобы поправить состояние дел, мог только идиот.
– Это так, но у меня не было выхода.
– Если бы ты знал, как у меня пусто на душе! Признайся: тебе не нужна наша свадьба. Или ты мстишь мне за тот случай в парке? Зачем тогда ты затеял все это? Было бы гораздо достойнее с твоей стороны порвать со мной отношения. Я вышла бы замуж за Гримбла. Без всяких чувств, вполне сознательно, зная, что меня ожидает.
Она представила себе, что ожидало бы ее в этом случае и, не в силах сдерживаться больше, разревелась. Фаберовский бережно дотронулся до ее плеча.
– Ты хочешь выйти за Гримбла? У тебя будет такая возможность.
– Что ты хочешь этим сказать?
– То, что завтра на венчании меня не будет. Прямо от тебя я еду на пристань, где меня дожидается катер. Этот катер отвезет меня за Ширнесс, где уже готова шхуна, чтобы перевезти меня в Остенде. Сегодня ночью я и все, кто находился у меня дома, чудом избежали смерти. Еще одной ночи в Лондоне мне не пережить.
– Так значит те люди, о которых говорил мне отец…
– Я не знаю, о чем говорил тебе отец, но я должен бежать.
– Я предчувствовала, что этим все кончится. И ты больше никогда не вернешься?
– Вернусь, если останусь жив. Только зачем? Ведь ты все равно не будешь дожидаться меня.
– А если ты не успеешь уехать на континент? Если тебя схватит по пути полиция?
– Попытка сбежать с венчания развяжет твоему отцу руки и тогда-то он непременно отправит меня на виселицу. Если ты не хочешь этого, не говори ему о моем бегстве хотя бы до сегодняшнего вечера.
– Но Гримбл все равно найдет тебя раньше, чем ты покинешь берега Англии.
– Гримбл сидит в полицейском участке. Если нам повезет, мы успеем миновать береговую охрану. Тут важен каждый час.
– От меня никто ничего не узнает. Скажи мне на прощание, что ты меня любишь.
– Да.
– Я буду ждать тебя, – Пенелопа поправила ему галстук, – и заботиться о твоих индюках. Надеюсь, они выздоровели.
– Что ты, что ты! Какие индюки? – Фаберовский взял ее за руку. Он подумал, что от чрезмерного нервного напряжения его невеста тронулась рассудком.
– На твоей ферме в Суссексе.
– Какой ферме?!
– Ну, которую ты постеснялся включить в наш брачный контракт. Мистер Гурин просил меня не говорить тебе, что он проговорился. Ну, помнишь, я еще передавала тебе через него двадцать фунтов на лекарства и ветеринара?
* * *
Фаберовский приехал на причал, когда катер под названием «Меркурий» уже стоял под парами. На мокрой от дождя пристани, укрывшись под одним зонтом, стояли только Шапиро и Батчелор.
– Здравствуйте, мистер Уилсон, мои, я вижу, уже приехали? – окликнул поляк хозяина катера, стоявшего близ сходен.
– Да, мы уже тут, – довольно объявил Артемий Иванович, высовываясь из-под тента. – Вот только Ландезен едва не сбег и полицию пытался кричать. Я хотел ему шею свернуть, но она у него как у гуся, почти три раза проворачивается.
Фаберовский перелез через борт в катер и съездил Ландезену по роже. А заодно пнул носком ботинка сидевшего рядом Леграна.
– И я, и я! – Артемий Иванович тоже стукнул ботинком Леграна, но морду еврея на всякий случай оставил в неприкосновенности.
– Я не дам бить Коленьку! – вскрикнула Дарья и вскочила, по-матерински прижимая голову фельдшера к своему мощному животу. Катер качнулся и только реакция стоявшего на пристани Батчелора предотвратила выпадение Владимирова из катера в воду между бортом и причалом.
– Вот дура-то! – выдохнул Артемий Иванович. – Что ты меня все время топишь?! Тарас, тресни-ка ее чем-нибудь по тыкве, чтобы не бузила.
– Правильно! Покажи ей! – поддержал предложение Владимирова Даффи.
– Вставь-ка ей фитилек! – засмеялся Конрой, тряся линяющей бородой.
– Зараз я цией корове снаряд-те до казенныка заштовхаю! – Вдохновленный общей поддержкой, Курашкин стал засучивать рукава.
– Я ему сама тресну! – раздухарившаяся Дарья с разворота отвесила Курашкину оплеуху, повергшую его в беспамятство.
– Ну-ка цыц! – прикрикнул на нее Фаберовский. – Ссажу на берег, будешь тут куковать без своего Коленьки. Сколько может выдавить из себя ваша посудина, Уилсон?
– «Меркурий» дает семь узлов, сэр.
– Никак нет, сэр, – ответил Уилсон. – Мне говорили знающие люди, что мой катер не из последних.
– А поспеем ли на такой улите? – спросил Артемий Иванович.
– Должны, – сказал Фаберовский. – Но времени у нас все равно в обрез. Давайте прощаться.
– Только пересадите свою большую леди в середину катера, иначе мы перевернемся, едва отойдем от причала, – заявил Уилсон.
Фаберовский велел Дарье переместиться в центр утлой посудины, вылез на причал, по-мужски обнялся с Батчелором.
– Чем кончилось дело с доктором Гримблом? – спросил он у Шапиро.
– В участке он визжал так, что разозлил инспектора и тот посадил его в камеру до завтрашнего утра.
– Спасибо тебе, Хая, за все.
– Не стоит благодарности, – смутилась еврейка. – Вы все-таки зарезали для меня эту мерзавку Келли.
– И от меня тоже искренние соболезнования и признательность, – встрял Артемий Иванович, сунув еврейке в руку смятую бумажку, видом напоминавшую ресторанный счет. – Отдай это мое последнее послание миссис Смит.
* * *
Когда в десять часов вечера уже в темноте катер, надрываясь из последних сил, подошел к рыбацким судам, стоявшим у Ширнесса, дождь прекратился и пассажиры смогли выйти на палубу, встав на корме, чтобы ветер не сносил на них черный дым, вырывавшийся из трубы.
– Какой прекрасный пейзаж, – сказал Артемий Иванович, вглядываясь в еле различимые в темноте унылые болотистые берега устья Темзы, поросшие кустами. – А где наш пароход?
Почувствовав соленый запах моря, бывший морской волк Курашкин забился в руках ирландцев.
