— А я хочу, — начал я строгим голосом, но тут посмотрел на жеребенка и засмеялся. — Анна, ну в самом деле — так нельзя. Если ты намерена играть в серьезную игру, то надо хотя бы знать ее правила. А иногда и соблюдать их. Нельзя просто так таскать у дамы, которая носит шелк и ходит в сопровождении такого вот Ясона, амулеты со стола. И уж тем более если она ведьма. Она или подумает, что это сделал я, или… Воровать надо так, чтобы человек и не догадывался, что у него что-то пропало.
— Правда? — заинтересовалась Анна, глядя на меня сбоку. — Извините меня, господин наставник. Я научусь.
— Ты хочешь что-то узнать, — терпеливо продолжал я. — Я тоже хочу, и даже очень. Например — как распространяется звук по этим ущельям? Откуда в точности идет этот рев? С какого расстояния? И почему вчера его не было слышно — я что, был занят чем-то другим?
— Да, господин наставник. Были. А еще вчера было воскресенье. Дракон отдыхал. А нам, кстати, не стоило в воскресный день ходить в баню, пусть даже все наши юноши устали от этих самых, с их запретами…
— Воскресенье… Какой интересный дракон… Так вот. Правило номер один в таких случаях — украл, быстро посмотрел, вернул на место.
— А ведь верно! Хорошее правило.
— И поэтому теперь не тебе, а мне придется возвращать этот амулет на место. И для этого пойти к Зои.
Анна вздохнула, помолчала (мы шли по еще прохладной с утра пыли к амфитеатру) и мстительно заметила:
— Она красивая, да? Красивее нас всех? Конечно, Даниэлида, она знаменита… Но Зои — настоящая. Если у меня в ее годы будет такая кожа — белая, наверное — мягкая… И такие волосы… Да ты что, всерьез — пойдешь опять к ведьме? Ой-ой, значит, оно уже действует. Все, после обеда останусь в городке, отправлюсь сам знаешь куда.
— А вот это абсолютно правильно, — сказал я серьезно (пусть займется чем угодно). И, подумав, вручил жадной Анне целых пять милисиариев. — Сделай там все, что нужно, у этой достойной колдуньи. Вырази ей мое уважение. И учти — чтобы никаких больше криков на мирной улице. Я уже имел дело с женщинами, которых и вспоминать-то страшно. Но пока жив.
Тут в моей голове мелькнуло — голый, пустой двор, пронизанный лучами солнца, бьющего параллельно земле, долгий скрип ворот, осторожно въезжающие во двор всадники с оружием наготове, и она — выскакивает на порог и приветственно раскидывает перед всадниками руки… Я потряс головой.
И вот еще сцены, разговоры, разговоры. Утро продолжается, я рассказываю будущим правителям империи о холодных реках Кашмира, о великих художниках моего родного Согда, о дорогах на запад через Балх и Бухару. И кто-то… никогда не запомню имена этих, младших — вдруг спрашивает с задних скамей:
— Мы видели вчера ваши шрамы, господин наставник. А кого вы победили?
Нежность к собственным победам — большая глупость, сколько людей жестоко поплатились за нее. Но я делаю равнодушный вид и небрежно отвечаю:
— Марвана, мой молодой друг. Халифа правоверных.
Потрясенная тишина.
— Вы говорите о битве при Забе? Когда разгромили стотысячную армию Марвана? Но…
— Ну, половина этой армии осталась на другом берегу реки, отчего все и произошло…
— Вы… были стратегом армии, победившей Марвана?!
— Всего лишь командиром левого крыла. А стратигом был совсем другой человек, Абдаллах. И еще каким стратигом. Хотя, если вспомнить, именно наше левое крыло…
Тут я замолкаю, но неизбежный вопрос все же следует:
— Получается, вы были на стороне — чьей, господин наставник?
Я обвожу взглядом их лица и пытаюсь запомнить, что написано на каждом из ник.
— На стороне своего Самарканда, мой друг. У меня не было такого шанса — уничтожить их всех. Мой выбор был куда хуже. Или Марван, или… попробовать сделать то, что сейчас и есть в халифате. Один слабый халиф и две его территории, Хорасан и Куфа, два сильных стратига, не любящих друг друга. Абдаллах и этот…
— Хорасанец. Абу Муслим, — прозвучали недобрые голоса.
— Так все и вышло. Пусть занимаются друг другом, а не моим Самаркандом. И не вами. — Хотя не могу сказать, что на берегу Заба я знал, что так получится, и планировал именно это. Помнится, я думал о другом, что поворачивать коней и бежать уже поздно…
Юноши начали смеяться.
Там же, в амфитеатре:
— Господин наставник, а драконы в вашей империи Чинь — они сжигают людей огнем?
А вот это был хороший вопрос. Потому что в той империи драконы — это духи воды и облаков, болот и рек, и к огню отношения не имеют. А здесь…
— Другая порода драконов? — задумчиво спросил очередной юноша, и Никетас снисходительно похлопал его по плечу.
Через некоторое время, уже на вершине холма, на рынке, под навесами: Анна жует, каждый на нашей скамье предлагает ей попробовать кусочек из его горшочка, еще у нее выбор из шести сортов оливок, таскают и ее сыр — но одновременно она пытается делать свою работу, переводить.
Вот Никетас отправляет младшего собрата с одним фолом к прилавкам, наставляя его: «если вино они назовут легким, скажи им, что смешать его с водой я могу и сам».
Вот Андреас, заросший рыжей щетиной, с растрепанными волосами — но задумчивый и насытившийся — смотрит желтыми козьими глазами на Анну и произносит какую-то непонятную фразу: «в том нет стыда, чтоб воевать за ей подобную». Анна, поджав губы, переводит и пытается объяснить мне, о чем речь, но тут Никетас обзывает Андреаса странно знакомым мне словом «эдра», и тут уже Анна ничего не переводит, а мрачно смотрит на обоих, пока те не успокаиваются. И продолжают разговор:
— Какой там Рим. Наш Рим очень мягок, о мой друг. Ну, что за горе — ссылка в Таврику, заключение в монастырь, штраф… Смерть — только за убийство, прелюбодеяние, колдовство. Да, верно, до «Эклоги» творилось какое угодно зверство, прелюбодеев карали отсечением носа, виновных в скотоложестве — оскоплением.
— Во-первых, почему при слове «скотоложество» ты посмотрел именно на меня, а во-вторых — почему в первом случае отсекали именно нос?..
— Я уже представляю, какими науками вы заняты, уважаемый Андреас, — пытаюсь вклиниться в разговор я, — но нельзя ли узнать, какие случаи вам кажутся наиболее интересными?
— Интересно идут дела, связанные с сервитутом, — раздумчиво отзывается он. — Понимаете, это вроде особого, самостоятельного права внутри чужой собственности, как бы исключение из таковой. Синоним — узофрукт. Вы снимаете лавку, например, притом что собственность на все строение у кого-то другого. Ну, если сказать совсем, совсем просто — то это эмфитевтическая аренда. Вроде бы — бери пустой дом, однако… Тут ваш оппонент может сослаться на нечто, вызванное непреодолимой силой — vis maior, и… Вообразите только!
— Благодарю, я вообразил, — отрешенно говорю я. И размышляю: что же из всех этих разговоров через неделю или месяц окажется важным — и бездарно упущенным, незамеченным.
Может быть, то, что вокруг нас на этом рынке — кольцо пустоты, и к нам никто из местных не подходит?
А дальше… Как это было?
Ну, конечно. Аркадиус, с его длинными волосами до плеч, покупает что-то странное на рынке — порошки, горшочки с воском… «У него есть тайна», загадочно говорит Анна, и исчезает в улочках, ведущих к дому колдуньи.
Так что вниз, в сады среди холмов, я возвращаюсь один и… да просто прогуливаюсь в направлении бани, и вижу, как технит Прокопиус гремит лежащими под стеной бани инструментами, отбирая два топорика. Его друга Аркадиуса рядом нет, и вообще он где-то постоянно пропадает — у него же есть тайна. Анны тоже нет, и у нее тоже тайна, хотя, хочется верить, та тайна, которая мне известна: фариакеш, колдовство, сельское и неопасное.
И мы с Прокопиусом начинаем разговаривать жестами.
А, вот что: ему нужны дрова. Сухие тонкие ветки, которыми он топил баню в прошлый раз, слишком быстро горят. Да и вообще мы, совместными усилиями, для первой же бани очистили от таких веток все окрестные сады, сделав наш маленький мир на холмах чище и прекраснее. Сейчас ему надо что-то другое.
Прокопиус показывает: большое, длинное и толстое, стволы покрупнее. Гладит рукой топорик, потом показывает на второй, двумя руками изображает уздечку у луки седла.
И показывает рукой на лес.
Я изображаю рукой нечто зигзагообразное и ползучее. Но Прокопиус равнодушно отмахивается, и тут я размышляю: а ведь было бы совсем неплохо прогуляться по лесу на Чире и понаблюдать за ним, любого зверя он чует издалека. Солнце совсем высоко, дракон ревет всегда после заката… Да еще и Анны нет, некому меня остановить…
Тут из-за разрушенной колоннады бани раздается женский смех и плеск. Ну, понятно — Даниэлида плавает в бассейне, спасаясь от жары. А Прокопиус не выказывает никаких признаков смущения — Даниэлида так Даниэлида. Которой, как уже сказано, заплачено, и хорошо заплачено.
