– Мерзавец! – Борис скривился, как от зубной боли, так ему стало противно.
Официант отскочил испуганно, а к столу Бориса подошел французский офицер, самый буйный и громкоголосый. Его гулкий бас раздавался весь вечер, он бурно выражал свои восторги мадемуазель Анджеле, выделяясь из всей компании французов.
– Господин русский! – француз был пьян, но на ногах держался твердо. – Прошу вас отдать мне этот венок.
– С чего это? – изумился Борис.
– А с того, что я желаю его у вас купить! – француз протягивал деньги, но Борис не видел, какие там купюры.
– Я никаким товаром не торгую, – бросил Борис.
Толстого француза уже дергал за руку какой-то маленький вертлявый тип из той компании. Он прошептал что-то ему на ухо, но тот уперся и загудел:
– Вы, русские, не должны быть так упрямы. Вы здесь находитесь на птичьих правах. Да если бы наше правительство не было так гуманно…
От бешенства у Бориса потемнело в глазах. Он вспомнил, какими глазами смотрел на них с Алымовым капитан французского миноносца, когда принимал их на борт в Новороссийске – оборванных, измученных, едва спасшихся от смерти в холодной мартовской воде. Полковник Горецкий купил их жизни за ящик замечательного Абрау-Дюрсо.
– Сволочь французская, – вполголоса по-русски произнес Борис, глядя в глаза офицеру.
После этого он добавил несколько выражений, которым научился от казачков, которые в свою очередь подхватили их в России от революционных матросов. Ведь всем известно, что такой ругани, как у матросов, больше нигде не услышать.
Французы не поняли значения его слов, но интонацию и выражение лица оценили по достоинству. Толстый сверкнул глазами и, воинственно шевеля усами, стал было надвигаться, но Борис быстро отвернулся, подозвав знаком официанта. Он схватил со стола злополучный венок, смял его, вложив внутрь довольно внушительную пачку денег и сказал, протянув все это официанту:
– Передашь мадемуазель. Скажешь: в благодарность за песню. Понял: в благодарность за песню! И чтобы никаких намеков непристойных! Всякий тут будет европейскую женщину позорить…
Слова его были отлично слышны всем – и французам, и прохиндею-слуге, и даже, кажется, самой мадемуазель Анджеле. Борис швырнул на стол остатки денег, поклонился на прощание мадемуазель, щелкнув каблуками, и вышел из зала. Он был зол на себя за то, что не сумел выполнить порученное дело, зол на Горецкого за то, что тот заставил его заниматься таким вздором, зол на англичан за то, что жаждут бакинской нефти, зол на сволочей французов за то, что предали Русскую армию, а Колчака вообще сдали большевикам… Но больше всего он был зол на эту белобрысую дуру, которая бросила ему венок и поставила тем самым в неловкое положение.
«Нет, не гожусь я в коварные соблазнители!» – думал он.
Борис не заметил в запале, что обиженный слуга переговорил о чем-то с вертлявым французиком, который сопровождал толстяка, похожего на Тартарена из Тараскона. Французы были разгорячены вином, а поведение Бориса очень их разозлило. Официанту же мало досталось на чай, да и вообще он по природе своей был негодяем.
Борис вышел из дверей и, оставив за собой освещенное кабаре, быстро пошел по улице. Ему хотелось пройти пешком, чтобы движением разогнать накопившиеся эмоции. Он обогнул здание, в переулке было темновато и пустынно. И тут вдруг откуда-то из темноты выскочил оборванный нищий и быстро-быстро забормотал что-то по-турецки, протягивая к Борису руки.
Три года, три долгих года длилась в России Гражданская война. Из этих трех лет полтора Борис пробыл на фронте, а полтора – колесил по России, спасаясь от красных, махновцев и разных прочих лихих людей. За три года у него выработалась отличная реакция на опасность. Вот и сейчас за долю секунды он сообразил, что нищий пристал к нему неспроста. И когда слева во мраке мелькнула смутная тень и раздался еле слышный шорох, Борис уже схватил нищего за плечи и швырнул его с размаху в ту сторону, откуда раздавались подозрительные звуки.
Послышался не то вздох, не то всхлип, Борис вгляделся в темноту и различил там две фигуры. Одна отбросила от себя неподвижное тело нищего. Тот упал вперед лицом, из спины у него торчала рукоятка ножа. Удар несомненно предназначался Борису. Человек, стоящий в тени дома, просто не ожидал такой быстрой реакции Бориса и не успел отвести руку. Нож поразил его сообщника. Оставшись безоружным, убийца отступил в темноту в замешательстве, но Борис в два прыжка настиг его и угостил таким ударом в челюсть, что у того клацнули зубы и он свалился на землю как подкошенный.
– Вот, значит, как здесь встречают, – пробормотал Борис. – Добро пожаловать в Константинополь!
Со стороны освещенной улицы послышался окрик полицейского, затем топот ног подбегающего человека. Борис в панике огляделся. Быть схваченным на месте преступления прямо над свежим трупом не входило в его планы. Разумеется, полковник Горецкий вызволит его со временем, но потратит на это много английских денег, потому что турецкие полицейские, возможно, и обладают какими-то достоинствами, но неподкупность в их перечень не входит. Английских денег Борису было не жаль, но тратить время на разбирательства с полицией тоже не хотелось.
Борис сделал несколько шагов, собираясь дать деру, но тут, как по волшебству, в стене отворилась маленькая дверь, и там показалась закутанная до глаз женская фигура. Женщина схватила Бориса за руку и втащила внутрь, бесшумно притворив дверь и повернув ключ в замке. Борис невольно усмехнулся. Все это уже было когда-то – женщина спасала его от рук бандитов. Он откинул край покрывала, ожидая увидеть голубые глаза и белокурые локоны Анджелы, но с удивлением обнаружил, что перед ним стоит немолодая женщина мусульманского вида. Она без улыбки и не издав ни звука указала рукой направление и пошла вперед. Борис со вздохом последовал за ней, выбора у него не было. Шли они недолго – только выбрались из маленького темного коридорчика в более просторный и освещенный. Турчанка открыла ключом дверь и впустила Бориса в небольшую комнатку. Там помещались только шкаф с зеркальными дверцами, кушетка, заваленная ворохом одежды, и туалетный столик с небольшим зеркалом, перед которым были выставлены бесчисленные баночки с кремами, румянами и белилами. В углу стояла раскрытая ширма китайского шелка. Ширма была старая, шелк выцвел, но нарисованные птицы глядели на Бориса почти живыми бусинками глаз. Он понял, что оказался в уборной Анджелы, и что сама хозяйка еще выступает в зале. В комнате была еще одна дверь, которая, надо полагать, вела в зал к публике, а этой, через которую только что прошел Борис, Анджела пользовалась, когда ей нужно было ускользнуть от назойливого внимания мужчин.
Турчанка кивнула Борису на кушетку и скрылась за ширмой. Борис присел, сдвинув в сторону розовый атласный халатик, отороченный перьями. В комнате было душно и приторно пахло духами и всевозможными притираниями.
Из зала послышался гул аплодисментов, крики «Браво!», а также те странные звуки, которые издавали турецкие и албанские офицеры, выражая свое восхищение. Крики приближались, совсем близко от двери слышался смех и топот ног. Голос Анджелы терялся в этом шуме.
Борис вскочил с кушетки и нырнул за ширму. Старуха невозмутимо рылась в каких-то сундуках и не обратила на Бориса никакого внимания. Послышался стук распахнувшейся двери, Борис приник к щелке в ширме и увидел следующую картину. Следом за Анджелой в комнату ворвался тот самый толстый усатый француз. Дверь захлопнулась, оставив в коридоре остальных преследователей. Офицер устремился к Анджеле, говоря, что она его очаровала и он совершенно потерял голову, иначе никогда не позволил бы себе ворваться к ней без приглашения. В его словах была доля правды. Анджела не выглядела растерянной, очевидно, подобные сцены в этом кабаре происходили довольно часто.
– Господин офицер, – строго произнесла она, отходя от своего назойливого поклонника подальше, – я очень рада, что вам понравилось мое пение, но сейчас позвольте мне остаться одной – мне нужно переодеться.
Толстяк рухнул на колени и пополз к ней, протягивая золотую безделушку – не то браслет, не то кулон – Борису было плохо видно из-за ширмы. Анджела начала проявлять признаки беспокойства. Толстяк обнял ее колени, она оглянулась беспомощно в сторону ширмы, и тогда Борис решил вмешаться.
Он выскочил на середину комнаты и одним движением отбросил толстяка на кушетку. Это было нелегко в буквальном смысле слова – толстяк весил верных восемь пудов. Борис крякнул, но все-таки выполнил необходимый маневр. От неожиданности француз не сопротивлялся.
– Позвольте спросить, – холодно начал Борис по-французски, – что вы делаете здесь, в комнате дамы?
Он отводил глаза и хмурил брови, потому что никак не мог принять происшедшее – уж больно опереточным духом веяло от событий, так и хотелось дать толстяку пинка в зад. И тем не менее нож, который предназначался Борису, был вовсе не бутафорским, поэтому следовало настроиться на серьезный лад. Офицер встал, выкатил глаза и рявкнул, шевеля усами, как таракан:
