— Отец, я вот тут подумала: а почему у девочек нет возможности получить образование и как-то продвинуться в нашем обществе?
Сехмет откусила кусочек мяса газели, наблюдая за впечатлением, которое произвело ее заявление.
— Очень вкусно, кстати, — пробурчала она с набитым ртом.
Нахт, Хети и мой отец весело воззрились на меня.
— Но у тебя же было множество возможностей!
— Только потому, что Нахт учил меня таким вещам, каким не стал бы учить никто другой.
— И она оказалась замечательной ученицей, — с гордостью вставил тот.
— Но мне кажется, из-за того, что я девочка, у меня было меньше возможностей учиться, чем у мальчиков, потому что в нашем обществе все построено на превосходстве мужчины над женщиной. И это нелепо! Таков наш современный мир. Если у меня растут груди, это еще не значит, что я потеряла рассудок!
Отец неожиданно закашлялся, словно кусок попал ему не в то горло. Нахт принялся хлопать его по спине, но он все кашлял и кашлял со слезами на глазах. Я-то знал, что эти слезы выступили от смеха — просто он не хотел ставить Сехмет в неловкое положение. Я подмигнул ему.
— Ты во многом права, — сказал я ей. — И если ты решила, что хочешь чего-то достичь, тебе придется быть очень стойкой.
— Я решила! И замуж выходить я тоже пока не хочу. Я хочу учиться дальше. Я буду врачом!
Она обернулась и посмотрела на мать. Мне сразу же стало ясно, что они уже обсуждали это между собой. Я взглянул на Танеферет, и она ответила мне взглядом, в котором читалась безмолвная просьба: «Пожалуйста, будь тактичен!».
— Но, моя дорогая и любимая дочь… — начал я, чувствуя шаткость своего положения и желая, чтобы Нахт сказал что-нибудь в мою поддержку.
— Да, мой дорогой и любимый отец?
Я замешкался, подбирая самые убедительные слова.
— Женщины не становятся врачами.
— Ну, вообще-то становятся, — вмешался Нахт, чем вовсе мне не помог.
— Какая разница, даже если этого и не бывало раньше? Это то, чем я хочу заниматься! В мире столько страданий, и я хочу это изменить. И невежества тоже слишком много. Знания могут уменьшить страдания и невежество. И вообще, зачем же ты назвал меня Сехмет, если не хотел, чтобы я становилась врачом?
— Да, зачем ты назвал ее Сехмет? — встряла Неджемет, почувствовав удобный момент, чтобы принять участие в разговоре.
— Потому что это означает «обладающая могуществом», — сказала Танеферет.
— Сехмет, Богиня-львица, может насылать болезни, но она может и отзывать их, — ответила сама Сехмет.
— Я вижу, ты многому научилась у своего духовного отца, — сказал я.
— Мы с ним многое обсуждали, — возразила она.
Почему-то я почувствовал себя единственной фигурой на игровой доске, которая так и не продвинулась дальше первой клетки.
Внезапно с дальнего конца стола заговорил мой отец:
— Из нее получится великолепный врач. Она спокойна, методична, и на нее приятно посмотреть. Чего не скажешь об этих вонючих и сварливых стариках, что машут в воздухе горящими пучками трав и заставляют тебя пить собственную мочу. Я, например, несомненно доверил бы ей приглядывать за собой, когда стану старым и больным.
Сехмет поглядела на меня с торжествующей улыбкой.
— Ну что же, первый пациент тебе обеспечен, — сказал я. — Но ты ведь понимаешь, что это значит?
Она глубокомысленно кивнула.
— Это значит, что мне придется много лет учиться, причем вдвое лучше, чем все остальные, потому что я буду единственной девочкой среди множества мальчиков. И я должна буду противостоять сопротивлению официальных кругов и оскорблениям со стороны ограниченных учителей старой школы. Но я справлюсь.
Я не мог придумать, что еще противопоставить ее желанию, к тому же, по правде сказать, я гордился ее решимостью. Всем сердцем поддержать дочь мне мешало сознание предстоящей ей борьбы, а также большой вероятности поражения, не из-за какой-либо слабости с ее стороны, а из-за неприятия ее выбора закосневшей системой.
Я как раз собирался что-нибудь сказать, когда со двора донесся резкий лай Тота. Короткий стук в дверь заставил всех нас примолкнуть. Я поднялся и, подойдя к двери, открыл ее. За порогом стоял высокий широкоплечий и недружелюбный человек в форменной одежде дворцовой стражи. Позади него стояли стражники с мечами, поблескивавшими в свете масляной лампы, что стояла в нише возле двери.
— Я знаю, зачем ты пришел, — тихо сказал я ему прежде, чем он успел открыть рот. — Пожалуйста, дай мне несколько минут.
Я повернулся лицом к комнате. Мое семейство глядело на меня.
Танеферет говорит, что у нас всегда есть выбор, но порой это не так. Я попросил Хети пойти со мной, а Нахта — остаться и продолжать праздновать. Сехмет вышла на кухню вместе со мной. Она пристально поглядела на ожидавших снаружи стражников и кивнула.
— Не волнуйся, отец. Работа — это важно. То, что ты делаешь, — это важно. Я понимаю. Когда ты вернешься, мы все будем тебя ждать.
Она широко улыбнулась и поцеловала меня в щеку.
И вот мы снова переправляемся через Великую Реку — Хети сидит напротив меня, а Тот скорчился у моих ног, поскольку он не доверяет коварству лодок и воды. Я поднял голову и поглядел на черный океан ночи, поблескивающий мириадами таинственных звезд. Мне вспомнилось старое изречение, не раз слышанное от деда: самое важное — не бесчисленные звезды, но великая тьма между ними. Выцветшие древние свитки папируса, которые показывал мне сегодня Нахт, с колонками цифр и знаков, казались лишь грубой человеческой интерпретацией этой величайшей из тайн.
Гребцы искусно подвели барку к дворцовой пристани, и черная вода тихо плеснула о посеребренные луной камни. Хаи уже ждал нас. Колышущиеся языки пламени в кованых медных чашах бросали свет на его костистое лицо, искаженное беспокойством, которое он тщетно пытался скрыть. Я представил Хети как своего помощника — тот, опустив голову, держался на почтительном расстоянии. Хаи внимательно оглядел его и кивнул:
— Вы отвечаете за его поведение и молчание, — промолвил он.
Я слышал, что некоторые люди возвращаются в снах к одним и тем же ситуациям и дилеммам. Мучительные образы страхов и тревог повторяются ночь за ночью: кошмарные погони по бесконечным тоннелям, или быстрое скольжение крокодилов, невидимых, но ощущаемых в черной глубине вод, или образы любимых — мертвых, недостижимых в огромной серой толпе. А потом перепуганный сновидец просыпается в поту и не может сдержать слез из-за чего-то или кого-то, кого теряет снова и снова в этом Ином мире видений. Дворец Малькатта, с длинными коридорами, множеством запертых дверей и притихшими вестибюлями, напомнил мне сейчас нечто подобное. Я представлял себе, что в каждой из закрытых комнат таится другой сон, другой кошмар. И тем не менее я не чувствовал страха — вновь возбуждение заключило меня в свои чудовищные, великолепные объятия.
Случилось нечто непредвиденное. И я был счастлив, насколько это только возможно.
Мы миновали стражников и вошли в царские покои. Где-то в темноте хлопнула дверь, и высокий юношеский голос выкрикнул нетвердое приказание. Приглушенные голоса, настойчивые и убеждающие, пытались его успокоить. Снова хлопнула дверь, и опять воцарилась гробовая тишина. Хаи, чутко улавливающий значение всех этих знаков и чудес, заторопился вперед, мягко ступая в своих дорогих и безукоризненно чистых сандалиях, и вскоре мы вновь оказались перед огромными двойными дверьми, ведущими в покои Анхесенамон. Хети взглянул на меня, подняв брови, удивленный ситуацией, в которой мы оказались. Затем двери внезапно распахнулись, приглашая нас войти.
Внутри ничего не изменилось. Светильники горели на тех же местах. Двери во двор и сад были так же распахнуты. Анхесенамон, под охраной какого-то военного, сидела совершенно неподвижно, воззрившись, словно зачарованная, на маленькую закрытую деревянную коробочку, которая стояла на низком столике в дальнем углу комнаты. Когда мы вошли, царица медленно повернулась, взглянула на нас. Она крепко сжала одной рукой другую, а глаза ее заблестели.
Коробочка была не больше той, в какую поместился бы парик, ее перехватывал шнур, завязанный сложным, переплетающимся узлом. Интересно, узел, казалось, завязан скорее в магических, нежели в практических целях. Сама изощренность узла — то влечение, которое завязавший его питал к сложным, а возможно, и безумным головоломкам, — как-то тревожно перекликалась с необычными загадками последних дней. Я не стал развязывать узел — поскольку он был вещественным доказательством, и значение его узора могло быть впоследствии разгадано Нахтом, — а просто разрезал шнур. Наклонившись к крышке коробки, я уловил еле слышный шорох: внутри что-то двигалось, настойчиво копошилось, звук едва можно было различить даже в тишине комнаты. Я взглянул на Хети и Хаи и очень осторожно снял крышку. В комнату ворвался сладковатый запах гниющего мяса. Все быстро попятились, закрывая носы краями одежды.
