Амалия задала еще несколько вопросов, но, как она ни пыталась подобраться к главной теме – кто мог желать Ольге Николаевне зла, – Соня настаивала на том, что ее хозяйка была не такая. Да, придиралась, была излишне влюбчива, но… зла на нее никто не таил и врагов у нее не имелось.
– Мужчины к ней заходили?
– Кроме Дмитрия Ивановича – никто. Я однажды видела у нее счет за другую квартиру, на Конногвардейской. Думаю, она там и встречалась… с другими поклонниками.
– Вы не знаете, среди ее знакомых был мужчина крепкого сложения, с черной бородой?
Но Соня объявила, что ей ни о ком таком неизвестно, а что до корнета, то он был без бороды и вообще просто душка.
Попрощавшись с горничной, Амалия села в наемный экипаж и отправилась на Гороховую, где жил композитор. Ей было любопытно, что смогут рассказать ей слуги Дмитрия Ивановича.
Дверь открыл взволнованный Прохор, и Амалия с опозданием вспомнила, что композитор не показывался дома со вчерашнего дня, так что у слуг были все основания встревожиться.
– Дмитрий Иванович находится сейчас у своих знакомых, – сказала она. – С ним все в порядке, так что можете не беспокоиться.
– О! – Прохор с облегчением выдохнул. – Госпожа баронесса, вы сняли с моей души тяжкий груз… А то мы уж не знали, что и думать!
Тут, признаться, Амалия слегка переменилась в лице. Она-то была уверена, что в простой одежде ее никто не признает.
– Мне надо с вами поговорить, Прохор Матвеевич, – сказала она. – Только чтобы наша беседа осталась строго между нами.
Слуга объявил, что он целиком и полностью к услугам баронессы Корф, и собеседники перешли в гостиную с роялем. Осмотревшись, Амалия сразу же поняла, что комната используется исключительно для парадных целей. «Интересно, где он сочиняет свои мелодии? Наверное, в каком-нибудь просто обставленном кабинете, и инструмент там стоит гораздо более скромный…»
– С Ольгой Николаевной Верейской произошло несчастье, – сказала Амалия вслух.
Прохор застыл на месте.
– Большего я пока сказать не могу, но положение очень серьезное. Скажите, у вашего хозяина есть враги?
– Каких именно врагов вам угодно иметь в виду? – почтительно спросил Прохор. – Потому что враги, знаете ли, бывают разные. Одни гадости в газетах пишут, другие говорят, что Дмитрий Иванович человек несерьезный, потому что не сочиняет балетов, третьи и вовсе не прочь его зарезать, но чтобы их к ответу не привлекли…
– Меня интересует третья категория, – объявила Амалия.
– Так половина российских композиторов об этом мечтает, госпожа баронесса.
– Так-таки половина? А Дмитрий Иванович был уверен, что у него нет врагов.
– Дмитрий Иванович слишком добр, – замахал руками слуга. – И я, пожалуй, тоже погорячился, когда сказал насчет половины. Три четверти, вот так будет вернее.
– О! – только и могла вымолвить Амалия.
Судя по всему, слуга Чигринского придерживался о своем хозяине самого высокого мнения, раз почти всех коллег записал в его враги.
– Зависть, зависть и еще раз зависть, – печально промолвил Прохор, свесив голову. – Нет, при встрече, конечно, все эти господа улыбаются, пожимают руки и справляются о здоровье. Но на самом деле они его ненавидят.
– Допустим, – сказала Амалия. – Нас интересует господин с черной бородой, крепкого сложения. Кто-нибудь из недругов Дмитрия Ивановича подходит под это описание?
– Илларион Петрович Изюмов, – тотчас же ответил Прохор. – Он обыкновенно в Москве живет, но два или три дня назад приехал в Петербург.
– Ах, так он из Москвы? – протянула Амалия. – Скажите, Прохор, а вам, случайно, не знаком его почерк?
– Я видел пару раз его письма, госпожа баронесса, так что его руку признать смогу.
Амалия достала адресованное Ольге Николаевне письмо, подписанное «И», и предъявила его Прохору.
– Это он писал, – без колебания заявил слуга. – Никаких сомнений.
Ну и что прикажете говорить? Что Ольга Николаевна настолько мало дорожила композитором Чигринским, что сошлась с его злейшим соперником? И что Илларион Петрович так ненавидел своего коллегу, что зарезал их общую любовницу, чтобы обвинить Дмитрия Ивановича?
…А собственно, почему бы и нет?
– Скажите, а Илларион Петрович случаем не бывший военный? У него не сохранилось военной выправки?
– Военный? – удивился Прохор. – Что вы, сударыня! Он любого оружия до смерти боится, да и в армии никогда не служил. Не то что Дмитрий Иванович…
Н-да, не сходится. Хотя швейцар ведь мог ошибиться насчет выправки, да и попросту что-нибудь перепутать. Нельзя Иллариона Петровича сбрасывать со счетов, никак нельзя…
– Прохор Матвеевич, а как ваш хозяин относился к Ольге Николаевне?
– Как? Известно, как, сударыня. Хорошо относился. Для нее он ничего не жалел.
– Они не ссорились?
– Нет.
– Он не подозревал, к примеру, что она ему изменяет?
Прохор прикипел к месту и открыл рот.
– Мне об этом ничего не известно, сударыня, – наконец выдавил он. По его лицу было видно, что он был глубоко задет таким отношением к своему хозяину.
– А что бы Дмитрий Иванович сделал, если бы узнал о ее измене?
– Что? Гм… Он бы не обрадовался, я думаю.
– Он мог поднять на нее руку, например?
– На женщину? Никогда. – И тут слуга не выдержал: – Госпожа баронесса, что она все-таки натворила?
– Мы тоже пытаемся это понять, Прохор Матвеевич, – вздохнула Амалия. – Вы не знаете, у Ольги Николаевны были враги?
Но точно так же, как и Соню, этот вопрос поставил слугу в тупик. Для очистки совести Амалия допросила и кухарку Мавру, но убедилась только в том, что люди Чигринского готовы за него в огонь и воду и понятия не имеют, кто мог желать зла его любовнице.
С Гороховой Амалия возвращалась с чувством, близким к досаде. Расследование топталось на месте, и самым поразительным было то, что никто, ни один человек, не мог назвать внятной причины, по которой кто-то пожелал избавиться от Ольги Верейской.
«Ее убили и, возможно, унесли письмо, хотя она сама могла его отправить… Просто наклеила марку и бросила в ящик. Но при чем тут вообще какое-то письмо? Что такого в нем могло быть? В убийстве сразу же обвинили Чигринского… значит ли это, что несчастная Ольга Николаевна была выбрана лишь потому, что имела отношение к композитору? Профессиональная зависть… нет, господа, для зависти это как-то чересчур, что бы там ни говорил слуга… Тут нечто более серьезное, но что? Не умалчивают ли о чем-то горничная и швейцар? Да нет, они вроде бы откровенно отвечали на все вопросы… Может быть, Ольге Николаевне не хватало денег на ее корнета, и она решила заняться шантажом? Кого? Драматурга Щукина, который женат? До чего же муторное, неприятное дело…»
Глава 17
Корнет и флигель-адъютант
Покинув воспрянувшего духом плагиатора, дотошный Гиацинт на всякий случай учинил самый тщательный допрос его жене и прислуге. Все сходились в одном: вчера вечером как Никанор Семенович, так и его половина были дома, не злоумышляли против Ольги Николаевны и вообще чисты, как младенцы, – если, конечно, не считать ворованных переводных пьес.
– Скажите, сударыня, а вы знали об Ольге Николаевне? – не удержался молодой сыщик.
Госпожа Щукина поджала губы.
– Я, право, не понимаю, что вы хотите от меня услышать… Вокруг моего мужа столько вертихвосток… актрисы… начинающие писательницы, которые хотят сочинять для театра… Не могу же я на всех них обращать внимание, в самом деле! Мой муж талантливый человек… а талант встречается так редко…
– Неужели? – спросил Леденцов со страдальческой улыбкой. Он положительно не понимал, как можно именовать талантливым того, кто ворует чужое без зазрения совести.
Его собеседница сердито запыхтела, как паровоз.
– О! Вы о пьесах? Ну что ж… Эти никчемные французы должны быть рады, что их комедии вообще кому-то нужны… И потом, взять хотя бы Шекспира… Вот уж кто никогда не утруждал себя поиском оригинальных сюжетов!
«Дался им этот Шекспир! – с досадой подумал сыщик, уходя от Щукиных. – Послушать все эти ничтожества, так единственное предназначение великого драматурга – оправдывать их собственные грешки…»
Путь Гиацинта лежал на Конногвардейскую улицу, возле которой расположены казармы лейб-гвардейского конного полка. Чутье, дедукция, здравый смысл и прочие качества подсказывали Леденцову, что корнет Владимир Павлов должен находиться где-то поблизости. Весь вопрос был в том, пожелает ли он говорить с полицейским.
Машинально Гиацинт Христофорович отметил, что за ним уже некоторое время медленно движется карета, и насторожился. Он вспомнил, что видел эту карету и раньше, когда они с Амалией возвращались из дома Ниндорф, но тогда не обратил на экипаж внимания.
Весь подобравшись, Леденцов незаметно сунул руку в карман, в котором носил револьвер. В следующее мгновение карета остановилась, и из нее вышел военный с флигель-адъютантским вензелем. Вид незнакомца, бог весть отчего, Гиацинту сразу не понравился.
