– Я не знаю…
– Вы никого не подозреваете?
– Я не представляю, кто мог поднять на нее руку… Просто не представляю. Но если я его найду, – мрачно добавил Владимир, – ему не жить.
– Его? То есть вы полагаете, что это мог быть мужчина?
– Не знаю. Может быть.
Леденцов не стал настаивать, а только спросил:
– Ольга Николаевна делала вам подарки?
– Еще один вопрос, господин сыщик, – вспыхнул измученный корнет, – и я вызову вас на дуэль!
– Я спросил не просто так, Владимир Сергеевич. Потрудитесь все же ответить, если и впрямь хотите, чтобы убийца был найден.
– Да, она делала мне подарки, – с ненавистью ответил Павлов. – Это все?
– А в ближайшее время она собиралась вам что-нибудь подарить?
– Откуда мне знать? Может быть… на день рождения… У меня день рождения на следующей неделе.
Гиацинт достал из кармана золотую папиросницу и протянул ее корнету.
– Благодарю за откровенность. Полагаю, я могу отдать это вам. Вряд ли Ольга Николаевна была бы против…
Владимир храбрился из последних сил, но когда он развернул бумагу и увидел надпись на крышке, лицо у него дрогнуло. Теперь он был похож на обиженного большого мальчика и часто-часто мигал, чтобы не заплакать.
– Если вы вдруг что-то вспомните… – начал Леденцов. – Неважно что…
– Я найду вас, не беспокойтесь.
И он ушел быстрым шагом, расстроенный до того, что даже забыл отдать на прощание честь Корфу.
– Дорогая, – сказала Аделаида Станиславовна, едва Амалия вернулась домой, – должна тебе сказать, что наш гость дурно влияет на Казимира.
По правде говоря, Амалия была уверена, что ни один человек на свете не способен повлиять на дядюшку, тем более в дурном смысле; скорее уж наоборот, сам Казимир мог кого угодно сбить с пути истинного. Баронесса Корф была озадачена и потребовала объяснений.
Получив их, Амалия отправилась искать композитора и обнаружила его в одной из комнат. Чигринский полулежал в кресле с бокалом коньяка, а Казимир, судя по его действиям, пытался раскурить сигару не с того конца уже потухшей спичкой. На столе были разбросаны сигарные коробки, тарелки и стояли пустые бутылки, количество которых поневоле наводило на размышления.
– А! Госпожа баронесса! – вскричал Дмитрий Иванович. – Позвольте, сударыня, припасть к вашим ногам…
– Ну припадайте, раз вам так хочется, – пожала плечами Амалия. Однако тон ее был таков, что Чигринский сразу же протрезвел.
– Я ужасно себя вел, Амалия…
Отчество, по своему обыкновению, он прочно запамятовал, и под пристальным взглядом своей собеседницы почувствовал, что неудержимо краснеет.
Воспользовавшись тем, что Амалия отвлеклась на гостя, Казимирчик сделал попытку незаметно улизнуть, но племянница сделала шаг в его сторону и преградила путь.
– Очень рад тебя видеть, – молвил неисправимый шляхтич со своей обычной доброжелательностью. – Надеюсь, тебе удалось все выяснить и… э… разъяснить, ко всеобщему удовлетворению.
Он покачнулся, произнося столь длинную фразу, и поспешно отступил к дивану.
– Дядя, – укоризненно сказала Амалия, – вы не стоите на ногах.
– Я-я-я не стою? – пролепетал дядюшка.
– Мне сказали, что вы тут устроили целый концерт! И пели…
– Гм, – решительно промолвил Казимир, приосанившись, – что-то я не припомню, чтобы законы империи не дозволяли петь у себя в доме…
– Да, но вы распевали польский гимн!
– Я?
– Запрещенный, – добавила Амалия.
– Послушай, – печально сказал Казимирчик, свешивая голову, – этого не может быть. Во-первых, я вообще не умею петь…
– Дядя!
– И потом, у меня болит горло. Какой гимн? – И он довольно правдоподобно кашлянул несколько раз.
– Позвольте, – всполошился Чигринский, – это что, я тоже пел польский гимн?
– Нет, – сурово сказала Амалия. – Вы аккомпанировали на рояле.
– А-а-ах!
– Это все настойка, – вздохнул Казимирчик. Он наконец заметил, что держит незажженную сигару, и аккуратно положил ее на стол – в тарелку, на которой прежде лежал салат. – Вот, допустим, коньяк или даже зубровка против нашей настойки – пфф! – Он нарисовал рукой в воздухе какое-то подобие облака, но неожиданно покачнулся и схватился за спинку стула, чтобы не упасть.
Тут у Амалии лопнуло терпение, и она позвала мать, а Аделаида Станиславовна вызвала слуг. Джентльменов не без труда развели по комнатам и стали приводить в порядок, а Машенька принялась убирать последствия дружеской пирушки, в которой участвовало всего двое – хотя грязи осталось столько, словно тут гулял десяток человек.
Вскоре прибыл барон Корф, который сообщил, что по дороге в особняк пересекся с Леденцовым и тот приедет, как только закончит опрашивать свидетелей. Однако у Александра был острый глаз, и от него не ускользнул ни беспорядок в доме, ни рассерженный вид Амалии.
– Надеюсь, Дмитрий Иванович по рассеянности не спутал ваш дом с трактиром? – чрезвычайно учтиво осведомился флигель-адъютант.
– Саша, – взмолилась Амалия, – только вы не начинайте, прошу вас!
– Бьюсь об заклад, вы уже жалеете, что вообще пустили его на порог, – добавил барон.
Его слова были куда ближе к истине, чем хотелось бы Амалии, и поэтому она поступила чисто по-женски: надулась.
– Дмитрий Иванович пережил вчера сильное потрясение, – сдержанно промолвила молодая женщина. Но даже она понимала, насколько шаток ее довод.
– Надо же, какой потрясающий человек, – съязвил Александр, который за годы своего пребывания при дворе научился любое, даже самое невинное замечание перетолковывать в самом ироническом смысле. – Почему бы вам просто не предоставить дело полиции? Пусть она разбирается, кто убил его любовницу, он сам или кто-то еще.
– Саша, вы просто невыносимы, – вздохнула Амалия. – Ужинать будем через час.
Гиацинт Леденцов явился еще до ужина и рассказал Амалии о том, что ему удалось узнать. В ресторане никто не помнил, кто именно звонил по телефону в тот вечер. Что касается тех, кто доставил конфеты и вино, то первый разносчик ушел от Ольги Верейской без нескольких минут четыре, второй – в начале пятого. Оба показали, что, когда они видели жертву, она находилась в квартире одна. Ничего подозрительного они, само собой, не заметили.
В ответ Амалия рассказала о беседе с Соней и со слугами Чигринского. Позже она отправилась на поиски композитора Изюмова, который остановился у сестры в особняке на Большой Дворянской улице. Однако Иллариона Петровича дома не оказалось, и Амалия ограничилась тем, что оставила ему приглашение на благотворительный вечер.
– Я навел кое-какие справки, – сказал Леденцов. – Изюмов вчера весь вечер был в театре. Каковы бы ни были его отношения с Ольгой Николаевной, убить ее он никак не мог.
Амалия задумалась.
– Нужно сосредоточиться на ресторане, – сказала она наконец. – И выяснить, кто оттуда звонил. Вот этим и следует заняться.
Но сыщик только печально покачал головой.
– Госпожа баронесса, я опросил всех, кого только можно… Никто так ничего и не вспомнил. Ресторан большой, мало ли кто мог подойти к аппарату и попросить соединить его с полицией…
– Это Петербург, а не пустыня, – парировала Амалия. – Хоть кто-нибудь должен был что-то заметить, хотя, может, и не обратил внимания. Вопрос только в том, как извлечь нужную нам информацию… Машенька!
– Да, Амалия Константиновна? – На пороге тотчас же показалась вышколенная горничная.
– Как там дядюшка, еще не умер?
– Нет, Амалия Константиновна!
– Пусть тогда приведет себя в порядок, он мне понадобится.
– Амалия Константиновна…
– Что, Машенька?
– Господин Чигринский собрался уходить. Я подумала, может быть, вы захотите знать…
– Куда это он собрался? – возмутилась Амалия.
Она догнала композитора уже внизу, когда он готов был нахлобучить на голову шапку.
– Дмитрий Иванович!
Чигринский вспыхнул. По правде говоря, единственной причиной его бегства стало то, что композитору было невыносимо стыдно за свое поведение. Нечего сказать, хорош гусь!
– Госпожа баронесса, – забормотал он, поспешно отступая, – клянусь… если потребуется… всю жизнь… но недостоин, ей-богу! Совершенно недостоин вашего общества…
– Дмитрий Иванович, – сердито сказала Амалия, – вы отдаете себе отчет в том, что снаружи вас может подстерегать все, что угодно? Если Ольгу Николаевну убили только для того, чтобы уничтожить вас…
Но Чигринский принадлежал к тем упрямым людям, которые если вобьют себе что-то в голову, то их уже нипочем с этой мысли не сдвинешь. Он рвался домой, к своему старому пианино, к Прохору, к ворчливой Мавре и к знакомому виду из окна. Там его любили и терпели в каком угодно виде; здесь же, наткнувшись, как на стену, на холодный взгляд явившегося к ужину флигель-адъютанта, Чигринский сразу же понял, что барон Корф терпеть его не будет и наверняка сделает все, чтобы поставить его на место, чего Дмитрий Иванович сносить вовсе не собирался.
