могу.
– Отчего же?
Фабер молчал.
– Так это правда, что вы на товарищей своих по Южному обществу донесли? – наконец выговорил он.
Фабер принялся стряхивать с колен крошки.
– Уходите, – сказал.
– Некто капитан Ушаков, – спокойно заговорил Бошняк, – эту элегию переписал и людей по ней убивает.
– Не знаю такого, – сказал Фабер.
Бошняк встал, прошёлся по камере:
– Смешной вы человек, Илья Алексеич. Вы ж офицер. Не мятежник. Просто с Аглаей Андреевной мимо Сенатской пройти изволили. Откуда же в вас взялось столько презрения к делам государственным?
– Хотели за пряник меня купить? – спросил Фабер.
– А сколько вы стоите? – спросил Бошняк.
Вопрос вышел обидным. Но Бошняк не хотел обидеть Илью Алексеевича, просто ему вдруг показалось, что тот вот так сразу назовёт истинную свою цену, что Фаберу здесь вдруг открылась истинная цена.
Крошек на коленях Фабера уже не было, но он всё стряхивал их. Не мог остановиться.
– Воля ваша, – сказал Бошняк. – Можете не отвечать. Аглаю Андреевну расспрошу.
Фабер покачал головой:
– Нельзя так со слабым человеком. Я сейчас слаб. А вы большую подлость делаете.
– Может, вы и правы, – не сразу сказал Бошняк. – А что, если этот Ушаков ещё кого-нибудь убьёт? Что будет хуже – подлость моя или деяние его?
– А по мне так это и не выбор вовсе. Это оправдание, – Фабер неловко зажал широкие ладони между колен. – Дьявол всегда предлагает выбор между плохим и ещё более скверным. Чтобы человек по доброй воле плохое выбрал.
– И что же вам выбрать тогда, Илья Алексеич? – спросил Бошняк.
Фабер не знал, что ответить. Он и так сказал больше, чем понимал. Может быть, он повторил давно сказанную матерью или отцом фразу, за которую теперь спрятался.
За решёткой на приступке в ожидании крошек чистыми глазами смотрели синицы.
Бошняк поднялся:
– Ешьте пряники, Илья Алексеич. Свежие.
Кабинет плац-майора был устроен в самой тесной камере, которую заполняли стол и небольшой шкап. Всё ещё бледный и недомогающий после покушения, Лавр Петрович вяло рылся в бумагах.
Ищейки привидениями колыхались в коридоре.
– Что ж он здесь ищет?
Второй ищейка спросил первого не для того, чтобы услышать ответ. Просто хотел проверить, умеет ли ещё говорить.
– А что найдёт, – вяло ответил первый и подумал: интересно, кто же из троих первым заснёт и сбрыкнется на пол?
Лавр Петрович рассматривал всё обстоятельно, не торопясь. Приказы, распоряжения, платок… Им Лавр Петрович вытер себе лоб и поморщился от запаха. Потом долго изучал сдохшего от делопроизводства мотылька.
Из-за мотылька он не сразу заметил, что первый, а за ним и второй ищейка вдруг стали натужно покашливать. Лавр Петрович решил, что они кончаются, и с интересом поднял глаза.
В дверях стоял Бошняк.
– Александр Карлыч! – слабым голосом отозвался Лавр Петрович. – Уже здоровы-с?
– И я наслышан о приключениях ваших, – сказал Бошняк.
Рот Лавра Петровича открылся для ответа.
– Не там ищете, – Бошняк указал тростью на шкап. – Он их там хранил.
Лавр Петрович не знал, чему больше удивляться – догадкам Бошняка или его приказному тону.
– Все надзиратели за небольшую плату записки от заключённых передавали, – продолжал Бошняк. – Но думаю, что не все послания до адресатов доходили. Те, что восстания касались, в кабинете у плац-майора оседали. Сдаётся мне, убийца эти записки в его доме искал. Дело это эпистолярное – чем больше прочтём, тем больше узнаем…
Лавр Петрович усмехнулся:
– Говорите вы гладко, Александр Карлыч. А по какому такому праву я вас слушать обязан?
– Указом его превосходительства генерала Бенкендорфа дело Ушакова находится в моём ведении. И вы с сегодняшнего дня под моим началом. Вечером жду вас с докладом.
Бошняк и сам не очень был доволен этим известием. Чем больше людей, тем больше спешки, суеты и глупости. А в ней тоже приходилось искать свой смысл. Именно от такого знания было скорбно Экклезиасту.
Он притронулся к шляпе, не торопясь прошёл мимо двух ищеек, по слабости задев первого плечом, и, постукивая тростью, удалился.
– Всё, – сказал первый. – Кажись, охомутали нас, Лавр Петрович.
Лавр Петрович посмотрел хмуро.
Первый ищейка вспомнил, в какие ворота следует себе засовывать чуйку.
Частный дом, где проживала Аглая Андреевна Фабер, стоял на тихой окраинной улице. Двухэтажный каменный особняк был пожалован покойным императором Александром её отцу Андрею Поликарповичу за заслуги перед отечеством.
Когда-то за домом рос пышный сад, где Аглая Андреевна играла ребёнком, но, овдовев, Андрей Поликарпович забросил хозяйство. Сад стоял запущенный, резные скамейки сгнили, ограда покосилась, деревья зачахли из-за буйной, в рост человека, крапивы.
Поднявшись по ступеням крыльца, Бошняк постучал. Лакей Митрофан выглянул в приоткрытую дверь.
– Александр Карлович Бошняк. Мне желательно видеть Аглаю Андреевну.
Митрофан то ли закивал, то ли не своей охотой затряс головой, развернулся и поковылял докладывать. Он с трудом поднимался по лестнице, и Бошняк приготовился ждать долго.
На подоконнике в беспорядке были раскиданы сухие цветы и не до конца составленный зимний букет. Деревянный пол ещё хранил следы мокрой тряпки.
Вскоре послышались торопливые шаги. По ступенькам сбежала Аглая Андреевна и замерла, с удивлением разглядывая Бошняка.
Аглая Андреевна утратила ту свежесть, которая была ей свойственна ещё несколько месяцев назад. Щёки были бледны. Вокруг глаз сгущались тени. Но речь её была лёгкой, как эхо с дальнего берега реки.
– Я вас помню, – протянула для поцелуя прозрачную руку. – Это вас тогда вели на допрос. А я подумала, что вы Илюша.
– И я вас помню, – сказал Бошняк. – От вас тогда тоже клевером пахло.
Аглая Андреевна, казалось, не услышала его слов. Она думала обо всём сразу.
– Люди с платком на глазах так похожи. Прошу…
Не переставая говорить, Аглая Андреевна подобрала юбки и заспешила сквозь комнаты.
– Илюша писал о вас очень хорошо. Его тоже скоро освободят. Жду домой со дня на день. Надо бы убраться в его кабинете. Папенька зачем-то нанёс туда птичьих клеток. Я ему говорю: «Папенька, как можно-с?» А он возьми и заплачь. Представляете? Чисто дитя неразумное. Хотя он настолько добр ко мне, что доброта его простирается на всё рядом живущее. Вы нашу крапиву видели? Крапиве не надо объяснять, кто к ней добр. Я же с зимы учусь вязать и уже почти закончила варежку для Илюши. Боюсь, к освобождению второй не успею. Но представьте, как замечательно: он вернётся, а тут варежка.
Гостиная была небольшой и светлой, с обоями небесного цвета и золотыми райскими птицами в облаках. На комоде, на подоконнике сидели и лежали куклы.
– К нам теперь мало кто заходит. Оттого такой беспорядок, – Аглая Андреевна повернулась к Бошняку и запнулась. – Ну же? Что вы молчите? – с трудом произнесла она. – Вы его видели?
– Да-с, – сказал Бошняк.
– Он записку написал? – Аглая Андреевна робела всё больше.
– Не имел возможности. Но могу вас заверить, что скоро судьба его облегчится и он вернётся.
– Отчего же вернётся? – совсем без надежды спросила Аглая Андреевна.
Приглашая Бошняка сесть, она указала на стул, где лежала кукла, у которой были настоящие волосы и стеклянные глаза.
Бошняк передал куклу Аглае Андреевне,
