сел.
– Это Эвридика, – сказала Аглая Андреевна. – Я шью ей платье. Кукла должна быть красива. У всего красивого есть душа. Как вы считаете?
– Непременно есть, – Бошняк заметил на столе альбом в сафьяновом переплёте. – Ваш альбом?
– В него давно никто не пишет, – сказала Аглая Андреевна.
– Вы позволите? – Бошняк придвинул альбом к себе.
Аглая Андреевна села напротив, чтобы внимательно разглядеть его лицо:
– Это она вас прислала?
– О чём вы?
– Я перед самой Смертью на маскараде за Илью Алексеевича хлопотала. Вот она вас и прислала.
– Зачем же ей меня к вам присылать?
– Оттого что весной, в день освобождения из крепости, вас убили. Я в газете читала. Кого же ещё смерть может послать, как не мертвеца?
Совсем некстати Бошняк вспомнил глупый ночной рассказ Фабера о разгуливающих по крепости душах мятежников, которых ещё не казнили, вспомнил странный взгляд Сукина. Должно быть, тот подумал, что Третье отделение использует усопших для своих тайных дел. От всех этих мыслей Бошняку стало не по себе. Он был ипохондриком. Но сомнения относительно своего здоровья простирались у него гораздо дальше известных миру болезней. И с тех пор как он вышел из забытья, Бошняк не чувствовал себя полностью живым.
Он раскрыл альбом.
Это был обычный альбом девицы – с отеческими наставлениями на титульном листе, с плохими стихами по-французски и выгоревшими прядками волос.
– Мне не хочется, чтоб из-за этих стихов вышло что-нибудь дурное, – сказала Аглая Андреевна. – И я не буду называть того, кто для меня элегию переписал.
– Настаивать не смею, – сказал Бошняк. – Но я не переписчика ищу, а убийцу своего.
Эти слова выскочили совсем некстати, будто в подтверждение мыслей путавшейся от горя женщины.
– На следующей странице, – сказала Аглая Андреевна.
Теперь ей казалось, что всё наконец встало на свои места. А значит, вовсе нет повода для беспокойства. Ей даже нравился этот бледный, нерешительный, чувствовавший свою неловкость человек. Его непременно надо было угостить чаем с чудными плюшками, что испекла поутру нянечка.
А Бошняк подумал, что не всякий вымысел вреден, если он служит поводом для простой и задушевной беседы.
По листу тянулись ровные без помарок строки.
– Думаете, это ваш убийца писал? – спросила Аглая Андреевна.
– Нет, – ответил Бошняк. – Не его почерк.
– С месяц тому Илья Алексеевич сообщил, что элегию эту сжечь следует, что за альбомом придут и спросят, от кого она. А мне жалко стихи эти жечь. И альбом нарочно на вид положила. Всё ждала, когда в нём надобность появится, чтобы всё объяснить.
– Отчего же такое мужу непослушание? – спросил Бошняк.
– Ещё ж одна мольба, – сказала Аглая Андреевна. – Вы слушали стократ…
Бошняк не сразу понял, что Аглая Андреевна читает «Андрея Шенье»:
…Стихи, летучих дум небрежные созданья,Разнообразные, заветные преданьяВсей младости моей. Надежды, и мечты,И слёзы, и любовь, друзья, сии листыВсю жизнь мою хранят.
– Неужели вы не понимаете, – продолжила Аглая Андреевна, – что это стихотворение не призыв к восстанию? Оно про умирающий талант, про невыраженные мысли, про то, что всё сейчас закончится, ещё не начавшись. Тираны, народ – всё это так… сбоку припёка… В этой главной строфе о них и полслова нет. Они – как гроза и лужи на светлой дороге. Вы же не будете считать лужу смыслом своей жизни? Конечно, перед смертью каждый начнёт искать смысл в содеянном. Но… – Аглая Андреевна вдруг осеклась, перевела дух. – Пообещайте, что Илюшу спасёте. Хотите, свечу поставлю за упокой души вашей или так молиться буду, что все грехи от вас отойдут? У Илюши же нет ни стихов, ни мыслей, ни поступков. Он ничего после себя не оставит, кроме меня.
От ветра по оконному стеклу зашелестела крапива. Этот звук оборвал мысли Аглаи Андреевны, и она замолчала.
– Поставьте свечу, – не зная, куда девать руки, Бошняк поднялся, крепко сжал трость. – А для Ильи Алексеевича, надеюсь, всё очень скоро добром кончится.
Аглая Андреевна сморщила усталое лицо, пытаясь представить, как всё, что случилось с Илюшей, может кончиться добром.
– Что же ваш убийца? – спросила Аглая Андреевна. – Как вы его найдёте теперь?
– Может, ваш переписчик его знал, – ответил Бошняк. – Впрочем, это только догадки. Найти его есть много способов.
Бошняк уже открыл дверь и собирался выйти, когда болезненно звонкий голос Аглаи Андреевны остановил его:
– Мой переписчик живёт в Гостином дворе. В доме генеральши Меркуловой. Зовут его капитан Кислицын. Найдите убийцу своего. И пусть душа ваша успокоится.
Капитана Кислицына дома не оказалось. Квартирная хозяйка с разбухшими ногами и в скверно пахнувшем чепце сказала, что он уже как три дня гуляет в заведении на Литейном.
Кабаков на Литейном было столько, сколько в остальном Петербурге не насчитать. Здесь собиралась «Вшивая биржа» [32], на которой свой труд предлагали достигшие крайней степени нищеты подёнщики, не имевшие особых навыков в каком-либо деле. Неподалёку двадцать лет полнилась умирающими Мариинская больница. Но это лишь означало, что повод пить никак не зависел от здоровья и денежного достатка.
Бошняк искал заведение побогаче. Но они все были на один фасад. Как в этот разгуляй занесло капитана Кислицына, было загадкой. Выручил дворник. Получив на водку, он засуетился и нашёл-таки место, где «баре жировали».
Бошняк спустился в подвал. Тусклый свет был наполнен густым дыханием. Оно висело над столами так плотно, что его можно было принять за тучи. Перед трактирщиком на стойке высились неровные столбики тёмных монет. Он был занят счётом и не поднял глаз на вошедшего.
Компания Кислицына расположилась в дальнем углу за ширмой. Капитан был в расстёгнутой на груди рубахе. Мундир валялся на полу. Сегодня Кислицыну не давалось пить. Не хватало удали и безумия. Отчего он пребывал в мрачном раздражении. Рядом сидели трое молодых офицеров. На столе торчал графин водки. К нему жались две тарелки с тощей закуской.
– Кто тут капитан Кислицын? – спросил Бошняк.
Кислицын вскинул глаз:
– Мил человек… Гость… Присаживайся, выпей с нами.
Потянулся к графину.
– Я к вам по делу, – сказал Бошняк. – Не угодно ли переговорить на чистом воздухе? Я не отниму у вас много времени.
– О чём… переговорить? – спросил Кислицын.
– О поэзии.
Кислицын уставился перед собой, как будто считал до десяти, затем решительно поднялся.
– Господа! – обратился к товарищам. – Прошу простить, но разговоры о поэзии не терпят решительно никакого отлагательства.
Капитан помахал перед собой пальцем, выбрался из-за стола, подобрал мундир и на удивление твёрдой походкой направился к выходу.
На улице Кислицын глубоко вдохнул.
– Всё равно душно, – сказал. – Что угодно?
– В прошлом году вы изволили стихотворение в альбом Аглаи Андреевны написать, – сказал Бошняк.
– «Андрей Шенье», – Кислицын усмехнулся. – Было дело.
– Откуда вы его взяли? – спросил Бошняк.
– Вы что же, решили, если я перед следственной комиссией стоял, так и сейчас вам всё выложу? – спросил Кислицын. – Я и им ничего не сказал, и вам ничего не скажу.
– Я ваше дело видел, – ответил Бошняк. – Во время мятежа вы у маменьки в имении спали.
– А это стыдно-с, –
