— Идите, Бизин, на свободу, домой, но помните, теперь вы на заметке, — проговорил напоследок молоденький помначальника тюрьмы и укорил: — Нехорошо так пожилому человеку по жизни катиться, о внуках подумайте…
«Ишь ты, сопляк, о внуках мне тут развел! Гаденыш фараонский!» — зло подумал в ответ старый аферист. Но мыслишка про сказанное все равно украдкой кольнула. Ведь и действительно, прожил он свою жизнь, не имея к шестидесяти годам ни детей, ни тем паче внуков. Но с мыслишкой этой Бизин тут же поступил, что куряка с окурком — вдавил каблуком в песок. В песок беспамятства…
С уходом Бизина из камеры положение Бориски Багрова не пошатнулось. Шепнул старый хрыч напоследок Коське Баталову приглядеть за пареньком. Коська понимающе кивнул, осклабясь, и снова занял самую «блатную» часть нар — под «решкой». Произошло еще два переселения по интересам, в результате чего от параши отселился и Пронька-Кишка.
Ночью Бориска не спал. После ранения на любом новом месте он вообще стал засыпать плохо, а тут столько в башку всякого лезло!
Особенно многозначительные слова старика Бизина. И то ведь дедок истину глаголил! За что, к примеру, он, Бориска, сидит нынче в камере? И сокамерники что, звери какие? Власть — явно куркульная, иначе бы с ним, Бориской, разобрались по справедливости, с учетом его боевых заслуг… А получается, и впрямь, кому теперь это ценно!.. И чо они, молодые, свою молодость сейчас заживо в казематах хоронят? Нет справедливости! Была бы — за что тогда его, красного израненного бойца, за решетку бросать? Нет справедливости и правды нет на этой земле!..
С этим и уснул под утро Бориска. Во сне ему снова виделись летящая тачанка, перекошенное яростным криком лицо второго номера, размахивающего пустыми пулеметными коробками, в клубах пыли налетающая на тачанку кавалерийская лава беляков…
Перед пробуждением приснился и старик Бизин, беззвучно шевелящий губами, но Бориска и без слов знал, что это советует старик что-то дельное и полезное ему, жаль слов не разобрать… Потому проснулся Бориска без злобы, добрым словом помянул про себя покинувшего вчера камеру дедка.
1
За воротами тюрьмы, по упершейся в них окраинной Ингодинской улице, обретший свободу Алексей Андреевич Бизин и двух шагов не сделал. Путь перегораживала справная телега с запряженным в постромки буланым коньком.
— Со свиданьицем, Ляксей Андреич! — тяжело сковырнулся с телеги медведеподобный Филя Цупко, с некоторой опаской поглядывая за спину старого приятеля, на серую стену «централа».
У Бизина внезапно засвербило в носу, в глазах защипало. Растрогал, рожа разбойничья, удружил Филька, удружил! Но никак вида не подал. Слабинку показывать нельзя, а то, известное дело, возомнит, морда уголовная, невесть что, на шею враз полезет.
— Откуда пронюхал? — лениво, как само собой разумеющееся, спросил Бизин.
— Дык, земля слухом полнитца! Имеем в «централе» уши, — самодовольно изрек Филька.
— Ну-ну…
Взгромоздились на телегу.
Буланый, фыркнув, неспешно поплелся от тюремных ворот прочь, всхрапывая и кивая головой. Вверх-вниз, вверх-вниз.
— Как здоровьице, Ляксей Андреич? От ароматов кутузки да ихней кормежки сплошная болезнь, язви ее, образуется…
— Это, Филя, какое здоровье и какие годы… По тебе, вон, и не видать…
— Чаво не видать?
— Как тебя червонец с гаком каторги ухайдокал!
— Хэ-хэ-хэ, — полуобернувшись и наигрывая вожжами, затрясся в негромком смехе Цупко. — На свежем же воздухе всю дорогу, да собачьего жира натопишь — никакой холере не причепиться! А еще, Ляксей Андреич, вот с такого обушка пайка лишняя завсегда при мне ночевала!
Цупко поднес к носу Бизина кулачище с детскую головенку, комок грязных толстых пальцев, поросших седеющим волосом.
— А? Чем пахнет? Хо-хо-хо!..
— Говнецом наносит! — брезгливо отдернул голову Бизин. — Ты мне не тычь, понял! Чтоб я больше не видел! Сказывай, давай, что новенького, как на постоялом, есть ли промысел? А как там ребятишки, Анюта?
— Э, да никак ноне тюремны казематы сердобольством заразили! — съерничал уязвленный брезгливой реакцией старика Филипп, заворачивая буланого вверх по Баргузинской, отчего вся подвода заскрипела и дернулась.
— Фу, собачья кровь! Не балуй, мясо! — прикрикнул он на конька, снова повернулся к Бизину.
— Какие у нас могут быть дела, Андреич! Эх-ма, делишки! Слезы бабьи… Тока, вот, что Нюрка. Вошла во вкус с заежкой-то, воопще, распоряжатца, как енерал, тока сиськи трепыхаются!
Филя заржал, уже не сдерживаясь и не оглядываясь на еще близко видные тюремные стены и корпуса.
Старик скривился, хотя про себя тоже представил обширный бюст Анюты Спешиловой, ее пышущие жаром потаенные места. Тут же, ни к месту, Сашеньку вспомнил, но не ту, расфранченную особу семеновского времени, а харбинскую, пахнущую солнцем и фиалками, с шелковой, золотистой от итальянского и французского солнца кожею… В далекой богатой жизни, которой будто и не было у него… А по большому счету, что? Так оно и есть. Остался только вот этот тюремный смрад, пропитавший одежду. Стариком сгорбленным на чужой телеге тащится по жизни…
Чтоб эти невеселые мысли перебить, стал дальше расспрашивать Филю:
— Ну, еще что интересного расскажешь? Лавка-то моя стоит?
— Не сумлевайся, Андреич, догляд был полный. Ваську второго дни нарошно посылал флигель твой проведать — все на месте. И Фроська в лавке торгует, чо ей сделатца! А ты, чо, никак к себе в конуру нацелился? Ни к чаму, это, Андреич! Я Нюрке наказал, чтоб баню справила. Так што, мы чичас туды, в Песчанку, двигаем. Попариться, штоб кандальный душок из тебя вышел, посидим, белого вина хлебного по паре стопочек примем, а? Чую, подтянуло на тюремном харче? Хе-хе-хе…
— Зубоскалить, Филя, ты мастер…
— Хы, я и на многое другое мастак!
Цупко довольно оскалился.
— Мастак, мастак… Но что-то больно веселый нынче.
— Но… так, поди, не кажный день дорогого приятеля с цугундера встречать!
— Хм… Дорогого, говоришь?.. Больно ты, Филя, мягко стелешь… И веселость твою насквозь вижу: опять что-нибудь спер и радуешься — фарт привалил! Небось еще добычу на постоялом и затырил?
— Тьфу ты, бл… Ты чо, Андреич, сквозь стены и версты зыришь, ли чо ли? Ну, ты даешь! — Цупко от удивления, смешанного с испугом, чуть с телеги не навернулся.
— Та-ак… — протянул Бизин, с отвращением глядя на ошарашенного Филю. — Значит, опять… На какую же хрень та нынче позарился?!
— Ты чо, Андреич! Не сумлевайся! Куш вышел неплохой! Буренку завалили и две подводы с овсом прихватили на тракте! Одну телегу я уже цыганам продал, а вторая, вот!
Цупко любовно хлопнул рукой по облучку, рядом с собою.
— Пришлося, конешна, малость ее подмарафетить, штобы в глаза не бросалась прежним видом… Как красочка-то? Ишь, на солнышке-то блястит, язви ее…
— Ты, Филя, в сторону не уводи, не уводи! Овес, лошади и мясо, стало быть, до сих пор на постоялом дворе?
— Так, а куды? Это ж тока позавчерашним вечерком… И то, вона, как с телегами шустро…
— Я тебе одно, Филька, скажу. Ежели ты не перестанешь ховать добычу у Анюты на постоялом — спалишься! Напрочь спалишься, идиот! И про заежку по всей округе такую славу сотворишь, что аренду Анюте прикроют! Лафа и закончится — это я о той пользе, что имеем от заведения. Дурень! Болван китайский!
— Кончай ты, Андреич! Заобзывался вконец! — насупился Филя, затряс вожжами, сворачивая направо, с Баргузинской на Бульварную.
Оба замолчали, пропала охота собачиться-перепираться, каждый свое думал.
Вскоре под горку покатили к лесу. Потом буланый без натуги потащил телегу в подъем. Трактовая дорога взбиралась на увал промеж высоких сопок. Бизин и не заметил, как задремал.
В полудреме, когда то проваливаешься в черную яму, то очумело выныриваешь оттуда, Бизину дорога показалась долгой. Наконец, свернули на отворот к постоялому двору.
— Слышь, Андреич, ты того, не серчай, — нарушил долгое тягостное мотание Филипп. — Гнев твой справедливый, по делу. Вот те, зуб даю, заежку больше палить не буду. Слышь… Я тут, пока ехали, покумекал кой об чем. Слышь, а? Есть, Андреич, сурьезные мужики, отчаянные!.. Мне один знакомый тренькал про удачливую ватагу…
— Ватага, говоришь? — встрепенулся Бизин.
Последняя дрема прошла.
— А кто там верховодит, в ватаге?
— Дык, это разузнать — раз плюнуть!
— Вот и разузнай, что за ватага, что за атаман? А пока чего воду в ступе толочь, к тому же вон — Анюта у ворот. Так что хватит языком про это бряцать, — строго, с незнакомой для Цупко повелительной ноткой в голосе, приказал Алексей Андреевич.
И тут же широко, радостно улыбнулся навстречу Анне.
— Доброго здравия, Аннушка! Погляжу — хорошеешь день ото дня, бабонька! Хлеб-соль дому твоему! А ребятишки-то, Анюта, как, здоровы?
