Направо уходили, как правило, женщины, дети и старики.
Налево — взрослые мужчины и подростки.
На сортировку ушло не больше десяти минут, после чего группу мужчин числом около семидесяти, в которой находился и я, взяли двойным кольцом оцепления.
— Если кто-то из вас решит совершить побег или просто закричать, я устрою децинацию! — сообщил нам штурмбаннфюрер и кивнул стоящему рядом с ним мужчине. Тот следовал по пятам за офицером, был одет в серый костюм, воротник его белой рубашки украшала серая бабочка. Гардероб завершала шляпа серого цвета последнего фасона — с опущенными полями и широкой шелковой лентой. Услышав родную речь и заметив взгляд хозяина, он проговорил весьма внятно, хотя и с чудовищным немецким акцентом:
— Господин штурмбаннфюрер просить соблюдать порядок. За неповиновение каждый десятый расстрелять.
Им обоим можно было верить. Я машинально посмотрел на столб у сельсовета. На нем, привязанный веревкой за ноги, вниз головой висел тот самый светловолосый парень.
Мазурин держался за мой рукав и выглядел молодцом. Не знаю, где находил он силы для жизни, но, глядя на его лицо, поперек которого легла повязка, я питался от него какой-то внутренней силой. В нем жило неистребимое желание существовать. Трое суток он ничего не говорил, лишь постанывал, и теперь, когда от обезвоживания любой другой с его ранением оставил бы этот мир, чекист стоял на ногах.
Жажда схватила за горло всех. Я чувствовал, что, если нам не позволят напиться, через час движения на жаре мы — трупы. Отравленные трупными миазмами, испарениями испражнений, едва не задохнувшиеся в жаре, люди еле волочили ноги. Матери выносили на руках трупы грудных детей, безумие читал я в глазах их…
Никто не знал, что будет дальше.
Всех, кто оказался по правую руку от штурмбаннфюрера, стали загонять в грузовики. Бабы, крича и путаясь в юбках, падали с бортов, их запихивали силой. Совсем маленьких детей передавали из рук в руки. Через десять минут немцы подняли борта и колонна двинулась прочь из деревни. Вслед за нею урчащей змейкой резво покатили пять или шесть мотоциклов с колясками. Последнее, что я запомнил, были две последние цифры номера замыкавшего колонну грузовика — 52.
— Построиться в две шеренги!
Шнырь перевел. Толпа задвигалась, засуетилась. Очень скоро наш строй развернулся на половину площади села. Наблюдая за тем, как на площадь въезжает черный «Мерседес», я шепнул капитану:
— Что бы ни происходило дальше, закрой рот и не дергайся. Это простой способ выжить. Не дерзи, иначе умрешь. Мертвый ты никому не нужен. — Решив, что для пущей убедительности мне нужно привести какой-то довод, я сказал: — У тебя же задание есть (он посмотрел на меня злым глазом), вот и выполняй его. Иначе партия и правительство оторвут тебе яйца.
Его заданием был я. И не было лучше способа завести этого человека и заставить повиноваться.
Когда дверца «Мерседеса» распахнулась, штурмбаннфюрер преданной собачкой побежал навстречу гостю. Впрочем, кто здесь гость… Навстречу — хозяину.
Я увидел человека, появившегося из машины. И сердце мое тревожно стукнуло. Это был тот самый оберфюрер, с которым я имел честь разговаривать во дворе покойного Тараса. С тех пор прошло трое суток, я изменился, а он — нет. Против моего заросшего щетиной лица — тот же выбритый до синевы подбородок, против усугубившегося от меня запаха — аромат берлинского парфюма. Выслушав доклад, который его не интересовал, оберфюрер двинулся к строю. Не дойдя до него двадцать шагов, остановился и махнул рукой в нашу сторону. Послушный штурмбаннфюрер ринулся доберманом к строю пленных.
— Командиры Красной армии, коммунисты, выйти из строя!
— Можешь сделать аж два шага вперед, — поддразнил я Мазурина, зная, что вбиваю клин в шестеренки его героического сумасшествия. У меня до сих пор не выходила из головы сцена с его обвинениями в мой адрес по поводу кражи нижнего белья. Изворотливый сукин сын…
«Какие тут, кроме нас, могут быть командиры и, кроме Мазурина, коммунисты…» Я не успел додумать эту мысль, как строй зашевелился и пять или шесть человек, тронув соседей, чтобы не толкнуть, вышли из строя. Все — в гражданской одежде. Вот это да… неужто им повезло больше и их жители не сдали?…
Когда штурмбаннфюрер лаял солдатам команду и строй ждал перевода, не понимая, что перевода не последует, я уже ощущал приход страшного. Я понимаю немецкий, я понимаю немецкий…
Вышедших из строя спокойно довели до сельсовета, и автоматчики, шедшие до сей поры кольцом, стали вдруг разворачиваться в цепь.
— Забьют хлопцив… — услышал я за спиной.
— Быстрее! — прокричал штурмбаннфюрер, и автоматы конвоиров захлебнулись очередями. Извиваясь в агонии и не желая отдавать жизнь, тела расстрелянных в упор шевелились в пыли, я слышал хрип и крики. Немцы добивали их короткими очередями в два-три патрона — в упор. Добивали долго. Им даже пришлось перезарядить оружие.
— Господин штурмбаннфюрер хотеть, чтобы из строя вышли оставшиеся командиры и коммунисты! — прокричал Серый. — Вы хотеть обмануть офицера СС! Выйти из строя!
Я бы удивился, если бы кто-то вышел…
И тут же удивился.
Из строя выбрался крепкий старик лет шестидесяти и, засучив рукава, пробасил:
— Что, говноеды, во вкус вошли? Мой сын, Стариков Сергей, погиб героем в Брестской крепости! Майор-пограничник, упокой Господи его душу!.. Он там вам в плен не сдался, а я здесь милости не приму! — Я видел, как по лицу старика пошли красные пятна. — Он там героем умер, а я здесь богу душу отдам! Стреляйте, суки, я — в бою!.. — И, ринувшись вперед, старик вцепился огромными руками, похожими на клешни, в горло стоящего перед ним немецкого солдата.
Еще бы несколько секунд, и тонкая шея гитлеровца хрустнула бы, как цыплячий скелет. Но, взметнув клуб пыли, подоспел штурмбаннфюрер…
Старика вешали на наших глазах…
Но ему было уже все равно.
К тому моменту, как петля ударила по его шее, кровь из отрубленных кистей рук залила всю землю перед крыльцом сельсовета…
Он умер от потери крови. Сквозь туман, заплывший в мои глаза, я пытался услышать слова, которые произнес бы старик перед смертью. Но не дождался. Сзади кто-то забился в истерике, называя старика Петровичем…
Штурмбаннфюрер направился ко мне, оттолкнул, отчего я едва не завалил стоящих рядом, и выстрелил рядом с моей головой.
Я оглох на левое ухо, а сзади кто-то упал.
Его тело толкнуло меня в ноги, и я рухнул в строю на колени. Мазурин, вцепившись в мою руку, стал поднимать меня, как кран…
На сколько я выпал из жизни? Секунд пять-шесть, не больше. Когда вернулся, ничего не изменилось. По-прежнему хотелось пить.
Слову «экзекуция» я не придавал раньше значения и воспринимал его как обиходное словечко из лексикона санитаров или учителей. «Устроить экзекуцию» — значит совершить обход с внутримышечными инъекциями или провести контрольную по алгебре. Не иначе. И теперь до меня наконец-то дошел истинный смысл этого слова. Серый пообещал закончить экзекуцию сразу, как только из строя выйдут все евреи.
Но перед этим, сняв и протерев от пыли очки, с достойной лучшего применения настойчивостью произнес:
— Из строя должны выйти все командиры Красной армии и коммунисты.
Я смотрел перед собой мертвым взглядом и слышал нервное дыхание Мазурина. Строй не шевелился.
И вдруг я почувствовал, как…
* * *
Вечером седьмого сентября сорокового года я закончил осмотр больных и вернулся к ординаторской. Просматривая на ходу карту очередного пациента, я вошел в свой кабинет, скинул халат и вымыл руки. Накинул куртку и вышел. Больница НКВД располагалась неподалеку от моего дома, можно было не торопиться и не думать о предстоящей сутолоке в трамвае. Я спустился по лестнице, миновал приемный покой и уже на улице вдруг остановился. Один машинальный взгляд в сторону приемного покоя оставил в голове какую-то информацию, которая показалась мне важной. Впрочем, показалась так мимолетно, что остановился я только на улице. Вернувшись, чем удивил дежурного сержанта, я прошел в покой.
Да, теперь понятно. Моя тяга к красивым женщинам, будь я чуть подурнее, уже давно привела бы к крупному скандалу или тюремному заключению. Человек, как правило, выбирает красивое там, где находится большую часть времени. А я почти все свое время находился в больнице. Медперсонал и пациенты, точнее — их жены и невесты, а также сестры и дочери, окажись я несдержан, получили бы беспредельную возможность мстить мне до скончания века. Но, поскольку я не участвую в любовных передрягах там, где работаю, то есть не клею красоту по первому импульсу, до сих пор все обходилось. Но в тот день я подустал, и защитное реле, отвечающее за принципы благоразумия одинокого мужчины, видимо, не сработало.
