Он открыл шкаф и обнаружил там военную форму, надо полагать, она принадлежала мистеру Морли. Френч был узковат в плечах, и рукава коротки, но в темноте авось никто не заметит. Зато бриджи пришлись впору – в бедрах Борис был узок, а поскольку бриджам положена была длина по колено, то и не видно было, что коротки. Борис надел еще чистые гетры, а ботинки и так у него были английские, форменные. Это оказалось очень удачно. Потому что обувь мистера Морли не подошла бы ему никак – несчастный задушенный переводчик имел маленькие, почти женские, ноги.
Борис сунул в карман френча бумажник Вэнса, свой «наган», а нож прикрепил к поясу. Жалко было оставлять такое отличное оружие, оно может ему пригодиться. Усмехнувшись, прихватил он и шелковый шнурок – на память. Бросив последний взгляд на тело Лизы, накрытое покрывалом, он осторожно приоткрыл дверь.
В коридоре по-прежнему никого не было, но голоса звучали близко. Вот пробежали несколько солдат, гремя ботинками. Борис дождался, когда они скрылись за углом, поглубже надвинул на лоб фуражку, которая тоже была маловата, и устремился следом. Поскольку от всеобщего переполоха все в миссии передвигались только бегом, вид бегущего офицера никого не удивил. На улице было совсем темно, Борис быстро миновал освещенные участки и скрылся за деревьями парка.
Вот показался каменный забор, белеющий в темноте. Забор был высокий, метра два высотой. Борис перешел на шаг и осторожно продвигался вдоль забора. Никакой колючей проволоки он наверху не заметил – англичане понадеялись на высоту забора, да и вообще были достаточно легкомысленны. Наконец Борис нашел то, что искал, – рядом с забором росло дерево, судя по шуршанию жестких листьев – магнолия. Она давно отцвела, сбросила белые цветы размером с тарелку и теперь отдыхала, дожидаясь следующего лета. Если бы такое большое дерево росло снаружи, англичане приняли бы меры, но поскольку магнолия росла внутри, никого не беспокоила ее близость к ограде.
Борис без труда взобрался на дерево, перебрался с него на забор и огляделся. Был виден вход, при нем – куча солдат, подъехали мотоциклисты. Очевидно, все были заняты отъездом грузинских представителей. Сочтя момент удобным, Борис повис на руках и спрыгнул на мостовую. Никто его не окликнул, и он пошел в сторону порта, выбирая улицы потемнее.
Долго блуждал он по городу. Прошло возбуждение от боя, и теперь Борисом овладела огромная усталость. К тому же смерть Лизы была на его совести. Разумеется, она сама хотела ему помогать, да и неоднократно давала понять Борису, что жизнью своей не дорожит нисколько, но все же точил душу Бориса настойчивый червячок: «Не уберег, не уберег…»
Боясь встречи с английскими солдатами, Борис пробирался к порту окольными путями, и к тому времени как он дошел до кварталов лавок и складов у самого моря, они все уже были пусты и никого не было на улицах, чтобы спросить дорогу. В некоторых оконцах, прикрытых ставнями, мерцал слабый свет – в Батуме народу много, а жилья мало, так что многие лавочники и живут в своих лавках, но никак нельзя было ломиться в лавку в английской военной форме – никто не откроет, да и под подозрение попадешь.
Борис устал до изнеможения, ноги гудели от ходьбы. Кружа между лавками, он потерял уже ориентацию, слышал только, как внизу шумит море. Он не заметил, как свернул в сторону и оказался вовсе уж в необитаемом пространстве. Его окружали длинные дощатые сараи без окон. Вокруг не было ни души. Наконец он выбрал закуток между строением непонятного вида и сваленными в кучу досками, лег прямо на землю, подложив под голову чурбачок, прикрыл лицо фуражкой и провалился в глубокий и тяжелый сон.
Борису снился Петроград, февраль семнадцатого. Он сидел в коридоре университета на подоконнике и зубрил римское право. До экзамена оставалось больше двух дней, а эта допотопная дрянь совершенно не запоминалась.
За окном раздалось громкое тарахтение. Борис обрадовался передышке и выглянул в окно. По улице ехал странный грузовик, за ним – еще один, набитый вооруженными людьми. Люди были самые разные – рядом сидели солдаты и студенты, солидные господа и серьезные, добротно одетые путиловские рабочие…
По коридору пробежал знакомый студент, крикнул на бегу, что в городе беспорядки. Потом прозвучало куда более грозное слово «революция».
Борис отложил учебник с облегчением – надо полагать, экзамена теперь не будет… Этот мелкий повод заставил его обрадоваться революции.
Все высыпали на улицы. Вдалеке раздавались редкие выстрелы, проходили группами и поодиночке расхлябанные солдаты в расстегнутых шинелях, у многих штатских были красные банты на груди.
Рядом посыпались и зазвенели вдруг стекла. Люди рассыпались в стороны, один Борис замешкался, пока не дошло до него, что это ударила пулеметная очередь. Все смотрели на него с уважением, будто это от смелости он стоял, не шелохнувшись под огнем, а не от глупости и неопытности.
Борис шел по городу, удивленно оглядываясь по сторонам. В воздухе было странное радостное возбуждение – чувство, будто начались какие-то неожиданные каникулы. Об экзамене можно было забыть надолго.
Он шел и понемногу, сквозь радость и опьянение свободой, почувствовал во всех почти встречных людях злую разнузданность. Начали бить витрины, грабить магазины, избивать целой толпой кого-нибудь одного, беззащитного, беспомощного. На каждом шагу стояли ораторы и говорили, говорили пламенными лживыми голосами – говорили откровенную льстивую ложь, бесконечно спекулировали красивыми словами – «народ», «Россия», «свобода»…
Народа Борис не видел – на улицах были только разные темные личности, дезертиры, уголовники, пьяные хулиганы.
«И это та самая революция, о которой так долго мечтали, так много говорили? Неужели революция – это только возможность безнаказанно грабить и избивать тех, кто слабее тебя? И неужели каждый человек остается человеком только до тех пор, пока за ним присматривает государство, пока ему угрожает наказание, – а чуть угроза наказания отступает, как в человеке просыпается первозданная ненасытная дикость?»
Борис шел по улице, не разбирая дороги, подгоняемый горячечным возбуждением, и видел всюду одно и то же: напыщенные речи лживых ораторов, бесчинства пьяных толп, грабежи.
Возле большого, красивого недавно магазина он замедлил шаг. Зеркальные витрины были вдребезги разбиты, осколки сверкали под ногами как бриллианты. Из низкого окна, хрустя сапогами по этим бриллиантам, выбрался здоровенный небритый детина, согнувшийся под тяжестью награбленных вещей. Он нес какие-то кофты, платки, материи целыми штуками и радостно, плотоядно улыбался. Борису он подмигнул как своему и проговорил сиплым баском:
– Что смотришь? Иди бери тоже. Там много всего, тебе хватит. Что не идешь-то? – Он повысил голос, видя, что Борис окаменело стоит перед ним. – Ты что, спишь, что ли?
Разбудили его чей-то кашель и негромкие голоса. Не открывая глаз, Борис мгновенно вспомнил все, что произошло накануне, и, хоть шею, затекшую от неудобного положения (еще бы, деревянная чурка никак не может считаться мягкой подушкой), невыносимо ломило, сдержался и не стал шевелиться.
– И лежит, и лежит, – слышал он хриплый шепот. – Давно я за ним смотрю. Не то спит, не то пьяный сильно, не то по голове ему дали.
– Если бы по голове дали, то и раздели бы, – авторитетно возразил простуженный бас. – А так все обмундирование цело. А ботинки на ем хорошие, крепкие… Я бы взял ботинки-то.
Голоса послышались явственнее, видно, их обладатели понемногу придвигались ближе. Борис приоткрыл один глаз и взглянул из-под фуражки. Рядом с ним сидели двое портовых нищих – из тех, кого жизнь загнала на самое дно. Один прокашлялся и засипел:
– Погоди ты с ботинками-то. Карманы бы обшарить да тикать, пока не очухался. Иди, пошарь, а я посторожу.
– Ишь какой скорый нашелся! А вдруг он очувствуется да драться начнет? Англичане хороши драться-то, они все больше боксой… Третьего дня один солдат ихний троих итальяшек возле веселого дома отделал.
– Может… дать ему доской по голове для верности-то, – нерешительно предложил сиплый.
– И так хорошо. Вон лежит, не шевелится. Давай, ищи деньги.
Чужая рука неуверенно полезла в карман френча. Борис вдруг сел рывком, схватив чужую руку и встряхнув как следует ее обладателя.
– Пусти! – заныл тот и не пытаясь вырваться – силы у него были не те.
– Спокойно, ребята, ничего вам плохого не сделаю.
Услышав чистую русскую речь, нищие от удивления успокоились.
– Вот и мне повезло, на соотечественников нарвался, – усмехнулся Борис. – Значит, так сделаем. За то, что вы меня обокрасть хотели, я на вас не обижаюсь. А только денег у меня все равно нет. Ботинки мне самому нужны, а вот если проводите меня к лавке Костаропулуса, то френч отдам и фуражку.
