Мне стало стыдно за себя, но я не мог избавиться от дурных предчувствий. Как ни крути, а получается, что Партридж скрыл от меня причины своей поездки. Возможно ли, что он знал больше о своих корнях и происхождении, чем говорил всем нам? Неужели его печальная история о сиротстве — не более чем выдумка, рассчитанная на сочувствие? И все же, чем больше я размышлял, тем сильнее крепла во мне уверенность в том, что именно о Партридже шла речь в письме неизвестной женщины.
Я уставился взглядом в пол, где лежала сметенная в кучу стружка — ворох идеально ровных колечек. Так кто же тот ребенок? Пытаться выяснить это бесполезно. В Лондоне полно приемышей, найденышей, сирот из работных домов — несчастных отпрысков самых разных внебрачных и случайных связей. В письме подразумевалось, что отцом ребенка являлся Монтфорт, но воспитало его некое третье лицо. Подобные случаи были нередки.
И все же, как тогда объяснить появление Партриджа в поместье Монтфорта? Каждый раз, когда я думал об этом, меня начинали мучить тревога, сомнения, подозрения. Мне не давала покоя мысль, что приезд Партриджа в Хорсхит служит неопровержимым доказательством того, что я вовсе не знал его так хорошо, как думал, что он был далеко не тот рубаха-парень, за которого выдавал себя. Я вспомнил слова Элис, сказанные накануне вечером. «Каждый из нас занят поисками правды… Многие из нас не знают даже самих себя». Мне такое представление было несвойственно. Господь даровал мне любящих родителей и профессию — прошлое и будущее, — что и стало залогом моей веры в себя. Я совершенно точно знал, кто я такой. Более того, я верил (по наивности?), что знаю Партриджа лучше, чем кто-либо другой. Его смерть доказала обратное.
Сознавать это обидно, и лучше уж не терзать себя. Проще сосредоточиться на авторе письма. Кто она? Женщина, враждебно настроенная по отношению к Монтфорту, судя по тону письма. Некая особа, недавно поселившаяся в Лондоне. Инициалы «М. К.» мне были до боли знакомы, где-то я их видел. Я напряженно пытался вспомнить, но не преуспел. Я схватил со стола кожаную бутыль с элем, откупорил ее и поднес ко рту. В горло полилась сладковато-горькая жидкость. Я надеялся, что под воздействием алкоголя мое возбуждение уляжется и на смену ему придет душевный подъем. Не дождавшись вдохновения, я выпил еще. Не знаю, сколько я так просидел, потягивая пиво, перебирая в уме вопросы, время от времени перечитывая письма. Путаницы в голове только прибавлялось. Наконец, когда от напряженных раздумий начало темнеть в глазах, я вынужден был признать, что ни на шаг не приблизился к разгадке. Тогда я поднялся, сложил письма, сунул их в карман пальто, надел шляпу и вышел на улицу.
Стена тумана, серая, как завитой напудренный парик, поглотила меня, едва я покинул мастерскую и свернул на улицу святого Мартина. Эль дурманил рассудок, навевая меланхолическое настроение. В голове стучало, на сердце лежала печаль. Я шел медленно, продолжая размышлять. Может, пелена тумана — это предзнаменование, некий символ смятения, застилающего мой разум? Сворачивая с Хеммингз-роу на Уитком-стрит, я налетел на молочницу; при столкновении кремовая жижа из ее посудин выплеснулась на мои башмаки. Что означают эти брызги? На тусклой Принсес-стрит я остановился послушать уличную певицу, чей скорбный вид отражал настрой моей души. Прижимая к груди младенца, она пела о падших женщинах под аккомпанемент гобоиста — жалкого, тщедушного паренька в обносках; его бесцветная, светлее, чем пепел, кожа, туго обтягивала кости. Играя, он бросил на меня ожесточенный взгляд, и я кинул серебряный шестипенсовик в его шляпу. Монета подпрыгнула на краю, звякнула о землю и покатилась к ногам торговца рыбой. Паренек стал судорожно ловить ее. Я посмотрел на краснолицего мужчину. Тот поливал бранью мальчика, копошившегося у его ног. Мой взгляд упал на вывеску над головой торговца. Она имела форму щита и была безвкусно разрисована яркими рыбами и устрицами. Возможно, эта скрипучая вывеска и разбудила мою память. Я вдруг представил Партриджа, старательно вырезающего инициалы «М. К.» на щите… но вот где? Где?
Полчаса спустя я выбрался из лабиринта нешироких улиц на Голден-сквер. Тем, кто не знаком с современным Лондоном, я хочу сказать, что это место давно уже не оправдывает своего блестящего названия. Оно опутано со всех сторон паутиной узких грязных улочек и переулков. По мере того как город разрастался на север и запад, его самые именитые обитатели переселились в более новые особняки на Ганновер-сквер и Гросвенор-сквер. Некогда престижные дома теперь давали приют временным жильцам скромного достатка и сомнительных занятий, которые съезжали так быстро, что не успевали заметить признаков постепенного разрушения.
Прищурившись, я различил в тумане силуэты трех малолетних шалопаев. Они играли в «орлянку», крикливо обмениваясь цветистыми непристойностями. Я приблизился к ним. Я направлялся, без всякой охоты, на встречу с мадам Тренти, чей дом находился на противоположной стороне площади. Должен признаться, сейчас я не был расположен к праздной болтовне, но считал своим долгом навестить ее и выслушать все, что она имела сообщить о Партридже. И что-то еще влекло меня — некая потребность, острая необходимость видеть ее. Что-то притягивало меня к ее дому, что-то смутное, неясное.
Я был так поглощен беспокойными мыслями о мадам Тренти и игрой уличных мальчишек, что не сразу обратил внимание на черный экипаж, стремительно выехавший с боковой улицы. И только когда карета понеслась прямо на меня, я осознал, что мне грозит опасность, и заорал во все горло на кучера.
Экипаж продолжал лететь прямо на меня, укрыться было негде. Мгновением позже я почувствовал на своем лице пар, вырывающийся из лошадиных ноздрей, и запах их пота. Я прижался к ограде. Карета промчалась в дюйме от меня, колесом задев мою коленную чашечку. Я повалился на землю и при падении ударился головой об ограждение.
Вспоминая те минуты, я теперь не возьмусь утверждать, где пролегала грань между воображением и реальностью. Помню лишь отдельные подробности: гулкое биение собственного сердца, когда я прижался к ограждению, пытаясь избежать верной — я в том не сомневался — смерти; яркую зеленую полосу на дверце несущейся мимо кареты; бочкообразные очертания лошадиных животов; бряцание и блеск их сбруи; цокот по булыжникам гладких подков, проскакавших так близко, что я испугался, как бы они не проломили мне череп; уличную грязь, в которой я лежал, ошеломленный и задыхающийся, не в силах подняться. Вне сомнения, возница специально направил на меня лошадей, ибо я успел заметить, как он — укутанная в черный плащ сгорбленная фигура — смотрел на меня. Я беспомощно таращился на него и, читая угрозу в его взгляде, чувствовал, как у меня холодеет сердце. Я знал, что этот человек хочет убить меня. И все же, может, мне просто почудилось что-то знакомое в очертаниях его фигуры? Может, потрясение и ужас затуманили мой разум?
Видимо, после этого я потерял сознание, ибо возникло такое ощущение, будто меня ослепил яркий белый свет, и я провалился в холодную черноту, от которой мое тело покрылось гусиной кожей. Потом меня окутала непроницаемая серая пустота, и я перестал что-либо воспринимать, пока не увидел щит вроде того, что висел над головой торговца рыбой. Только этот щит был из золота и сиял, как вечернее солнце, и на нем пылали инициалы «М. К.». Потом, помнится, я услышал прямо у своего уха голоса уличных мальчишек и в следующую секунду почувствовал, как они проворно обшаривают мои карманы. Я мгновенно пришел в себя, сел на земле и отогнал их, словно назойливых мух.
— Прочь, мерзавцы! Идите к черту! Ишь, набросились. Убирайтесь, не то упеку вас в тюрьму за воровство, — проговорил я, стараясь придать голосу твердость.
— Мы не делали ничего плохого, сэр. Просто хотели посмотреть, живы ли вы, — ответил самый рослый из мальчишек, с худым лицом и белым шрамом во всю щеку.
— Как видите, я жив-здоров. А теперь проваливайте!
— Перепили малость, сэр? — нагло поинтересовался один. Я размахнулся, будто собираясь дать ему подзатыльник, и он поспешил отскочить.
— Позвольте помочь вам, сэр, — вызвался другой, протягивая мне руку. Я принял его помощь, ибо голова у меня кружилась, а колено ныло от боли. Опираясь на его руку, я поднялся, глядя на качающуюся площадь. Мальчишки тем временем развернулись и, сверкая пятками, исчезли в тумане.
Только позже я обнаружил, что они стащили из Моего кармана десять шиллингов и мешочек табака.
Хромая, я доковылял до дома Ла Тренти. Привратник в полосатой ливрее с бантом на плече смерил меня подозрительным взглядом. Я представился, объяснил цель своего визита и только тогда почувствовал, что от меня несет помоями. Сконфузившись, я оглядел себя. Вся моя одежда, кожа, парик, каждый волосок на теле, — все пропиталось вонючей грязью, налипшей на меня при падении. Я смердел, как сточная канава, как навозная куча. И выглядел не лучше. Было ясно, что привратник принял меня за бродягу, ибо он воротил от меня и нос, и глаза.
